Побочный эффект - Вадим Юрьевич Панов

В начале допроса Уваров держался спокойно, поддержал Соломона, когда решил, что нужно, но сейчас Иван пребывал в некоторой растерянности. Он понимал, что Рога необходимо разговорить, согласился с выбранной Терри тактикой, но видел, что допрос постепенно превратился в бессмысленный спор. С одной стороны, в этом не было ничего страшного: палёный генофлекс они перехватили, так что можно вскрывать преступника без лишней спешки. С другой, Уваров не любил действий, смысла которых не понимал. И удивлялся тому, что такой профессионал, как Соломон, повёлся на провокации Рога.

— Я возвращаю людям страх, — с жаром продолжил дарвинист. — А вместе со страхом — ответственность. Генофлекс изменил мир намного сильнее, чем мы можем себе представить, и ведёт цивилизацию в тупик. Мы гордимся тем, что у нас самое здоровое и долгоживущее общество за всю историю, но молчим о том, благодаря чему это получилось. Молчим о том, что люди, которые и есть общество, становятся ненастоящими. И людей становится всё меньше. Детей становится всё меньше. А значит, и будущего становится всё меньше. Люди потеряли страх и начали убивать себя другим способом, но мы заставим их думать перед тем, как впихивать в себя очередную ампулу генофлекса. Думать о себе и следующих поколениях.

— Тебя это настолько беспокоит, что ты готов на пожизненное в частной тюрьме?

— Я готов на большее, — очень спокойно ответил Александр Рог, глядя Соломону в глаза. — Я арестован, впереди меня ожидает мрак, но меня это не страшит.

Фраза показалась Ивану чересчур пафосной, не вяжущейся с тем, как до сих пор выражался дарвинист, но уже через секунду Уваров понял, в чём дело: Рог захрипел, покраснел, сделал несколько неуверенных движений рукой, затем глаза его закатились и он рухнул на пол.

— Врача! — Терри вскочил на ноги. — Проклятье! Врача!

* * *

— Вот уж не думал, что у меня возникнут подобные проблемы, — усмехнулся Кармини, услышав, что Джада вошла в гостиную. Он сидел в полюбившемся кресле и не оборачивался до тех пор, пока не понял, что девушка долго не отвечает. А когда обернулся — не поднимаясь с кресла, наткнулся на яростный взгляд и шипение:

— А следовало бы.

И громко расхохотался.

— Невероятно!

— Только не говори, что ты доволен, — с прежней яростью в голосе продолжила Джада.

— Я очень доволен, — подчеркнул Кармини.

Она слишком давно и слишком хорошо его знала и сразу поняла, что Габриэль честен. И, не удержавшись, выразила удивление: — Ты не врёшь… — А должен?

Она промолчала. Не успокоилась, просто не стала отвечать. И это заставило Кармини проворчать:

— Я хоть раз лгал тебе?

— Нет, — призналась Джада.

Она смутилась, этого было достаточно. Габриэль вновь откинулся на спинку кресла и с улыбкой произнёс: — Ты сорвала тщательно разработанный план.

— Но ты не злишься. — На этот раз Джада ограничилась констатацией. Никакого удивления.

— Ты знаешь, чем это может для тебя закончиться. — Он не угрожал, а напоминал.

Она молча закивала. Часто. Но не испуганно.

И опять промолчала.

— И всё равно сделала. — На этот раз констатировал он.

— Больше тебя ничего не волнует? — поинтересовалась девушка.

— Ты хорошо меня изучила. — Кармини предложил ей самой найти ответ.

— Да, тебя волнует только это. И ты ни о чём меня не спрашиваешь. Хотя очень хочешь.

— Ты сама решишь, рассказывать или нет, — ответил он грустно.

Джада знала, что грусть искренняя. И негромко спросила:

— Это значит быть отцом?

— Скорее всего, — обронил Габриэль.

— Ты не уверен?

— Для меня это впервые.

— Прости, я забыла.

— Ерунда.

Она подошла, села на табуретку, которую Кармини специально поставил рядом, и положила голову ему на плечо. Он почувствовал её тепло. И улыбнулся. Потому что полетевший к чёрту план — это всего лишь план, а решившая поступить по-своему дочь — это дочь.

Тем не менее её ждало наказание.

— Я приказал избить твоего дружка.

Она не вздрогнула, но тяжело вздохнула. — Зачем?

— Хочу посмотреть, что он будет делать.

Её комментарий оказался очень естественным:

— Теперь вам будет сложно стать друзьями.

— Не уверен, что придётся.

— А раз не уверен, то не следовало лезть к Паскалю, — неожиданно строго произнесла Джада.

Она ему выговаривала. Впервые в жизни! И он едва не взвыл от переживаемого смешения чувств, от дикой смеси изумления, оторопи, восторга, злости и чего-то ещё, что он ощущал, но ни за что бы не назвал своим именем — любви. Любовь делает слабым, а он хотел быть сильным со всеми.

— Я должен был его проверить.

— Почему?

— Потому что другие тебя не интересовали. Ни один из них.

— И ты разозлился?

— Я…

Он готовился ответить спокойным, ровным тоном, потому что не разозлился и действительно был спокоен, но через мгновение понял, что разозлилась дочь.

Сильно разозлилась.

— Ты убедился, что у Паскаля красная кровь, а кости можно сломать. Доволен? Или ты собрался его убить?

— Я посмотрю, как он себя поведёт.

— Даже если неправильно, ты оставишь Паскаля мне. — Её голова всё ещё лежала на его плече, но говорила Джада так, словно держала у виска отца взведённый пистолет. — Не смей его трогать!

Не каприз и не требование — ультиматум. И Кармини на него согласился:

— Хорошо, — произнёс он с прежним спокойствием. — Больше я его не трону.

Она поднялась и молча ушла в свою комнату.

* * *

Самое призрачное время — когда город сереет вместе с рассветом. И не важно, идёт ли речь о небоскрёбах Сити или узких улочках старинного района, о дорогих кварталах или бетонных трущобах — в тот миг, когда тьма отступает, а свет ещё не явился, город принимается мерцать меж двух реальностей, словно выбирая, в какой ему по душе и в какой ему лучше остаться. И появляется ощущение, что если город пожелает, то сможет не выйти из тумана беспросветной тьмы, сохранив себя в тайне до следующей ночи. И это ощущение вгоняет в дрожь, потому что вместе с городом из тьмы не выйдут и