Милость Господня - Андрей Михайлович Столяров
Придать себе человеческий вид.
– Кому сказал, жаба? Сиди!.. – Инспектор трясет перед его бугристым лицом дланью с зажатыми в ней листами бумаги. – Вот показания девок твоих, написанные собственноручно, засвидетельствованные Комитетом по нравственности – с подписями, с печатями. Что? Может, тебе еще и фотографии предъявить?
– Не надо фотографий, – тоненько пищит Полиевкт.
– Ага!.. Значит, сообразил. – Инспектор вновь оборачивается к Ивану, как бы призывая разделить его гнев. – А жаль, фотографии такие… сочные… аппетитные… Не хочешь взглянуть? – Вопрос риторический. На секунду он как бы задумывается. – Так что же с тобой, жаба, делать?
Это уже опять к епископу Полиевкту. Тот испуганно крестится, на жирном лице прыгают губы, стягивает клобук, наметкой его промакивает лоб, ноздреватую лысину:
– Господи, спаси и помилуй…
– Ну вот что, слушай меня! Месяц назад митрополит Нафанаил к тебе приезжал?
– Приезжал, приезжал… – опять странным, тоненьким, не соответствующим телосложению голосом выдавливает из себя Полиевкт. – День именин у меня был… Сподобился, милостью Божьей, многих приветствий и поздравлений…
– Гарем твой он пользовал? Поделился с приятелем? Ну что ты мнешься, жаба, давай говори!
– Было дело… Грех-то какой…
– Вот, возьмешь сейчас лист бумаги и все подробно напишешь, с признанием вины, с раскаянием, на имя Святейшего Патриарха. Подробно, во всех деталях, понял? Как там отплясывал Нафанаил. От руки напишешь, никаких там компьютеров. – Кивает на Хоря, неслышно присутствующего, который тут же делает непроницаемое лицо. – Бумагу отдашь вот ему. И никому ни слова.
– Все сделаю…
– Катись отсюда!..
Полиевкт с трудом выпрастывается из кресла, на коротких ногах, как бы сплющенных весом тела, ковыляет через весь кабинет, в дверях робко оглядывается:
– Благослови тебя Бог, архимандрит Авенир…
Инспектор складывает листки в стопку:
– Топай, топай! Имя Господне всуе не упоминай. – И уже в закрытую дверь: – Мое имя – тоже…
Он поворачивается к Ивану:
– Боже мой!.. Как они мне все надоели!.. Один себе девок целый гарем завел, у другого того чище – мальчики на уме, третий пьет беспробудно, выперся на литургию в исподнем… Слуги Божьи, черт их дери!.. Ну что там у тебя, докладывай!
Иван молчит, будто не к нему обращаются. На Хоря не смотрит, разве что немного скашивает глаза, но Инспектор и без того все понимает.
– А ты тут чего крутишься? Иди – делом займись. Мне к вечеру нужен список по всем епархиям: кто, что, где и когда, с разметкой голосов, с примерным раскладом…
Хорь выходит, ни слова не говоря.
Хотя Ивану представляется почему-то, что он чуть-чуть усмехается: уже отвернувшись, так, чтобы не заметил Инспектор, и от этого вновь начинает чувствоваться напряжение в воздухе.
Будто самого воздуха становится меньше.
– Ну так что скажешь? Сколько этот хрен лапотный еще будет скрипеть?
– Не знаю, – честно отвечает Иван.
– А кто знает?
– Сие может знать только Бог.
Он вовсе не собирается иронизировать, говорит на полном серьезе, но Инспектор сразу же вскидывается:
– Ой, ты мне шарики не крути. Бог у него знает! А ты здесь зачем? – Впрочем, тут же сбавляет тон: – Извини, я сегодня на нервах. Кругом одни идиоты. Ты на Полиевкта этого посмотрел? Ну вот… Скажи мне лучше, вечерню наше нынешнее Святейшество отстоять сможет?
– Я бы не рисковал, – говорит Иван.
Он представляет себе, как начинается литургия, как в дымке свечей взмывают распевом под купол храма ангельские голоса, как десятки внимательных глаз устремляются на наше нынешнее Святейшество, а наше нынешнее Святейшество не понимает, ни где он, ни кто он, ни куда идти, ни что вообще происходит: крутит башкой, таращится по сторонам.
– Нет, ваше высокопреподобие, не советую.
Титул «ваше высокопреподобие» он произносит тем же ироническим тоном, каким Инспектор произнес «наше нынешнее Святейшество».
Это вольность, но вольность простительная.
И до Инспектора скорее дойдет.
Тот барабанит пальцами по столу.
– Н-да… Хреново… Отменить или отодвинуть Архиерейский Собор, видимо, не удастся. Помимо Фотия на нем настаивает Президент. Ему эта мутная каша тоже вот уже где. – Резкое движение ладони поперек горла. – Устойчивого большинства у нас нет. При самом благоприятном раскладе голоса распределятся примерно поровну. Но какой, к черту, может быть благоприятный расклад, если Патриарх третий месяц не выходит на богослужения? Знаешь, о чем шепчутся в кулуарах? О том, что старец убогий уже давно это… тю-тю… еси себе спокойно на небеси, кланяется серафимам… а мы, цепляясь за власть, скрываем данный факт от народа. Не сегодня завтра Фотий бухнет об этом во весь голос, соберет Синод, потребует предъявить Патриарха. А мы можем его предъявить? Извини, вопрос риторический.
Инспектор переводит дыхание. Иван замечает, как он устал: нос заострился, вокруг глаз – синеватые тени, будто приклеенные на кожу очки.
– Я ведь чего боюсь. Придет Фотий, и будет нам всем карачун. Ты на Манифест его не смотри – это для «детей и народа». У Фотия другая стратегия. Вот он унифицирует веру, подведет под единый свой знаменатель весь клир и всех прихожан, соберет их в крепкий кулак, а потом – день икс: коллективная, в масштабах страны, молитва об искоренении супостатов. Сначала по Европе намерен ударить, готовит им казни египетские. Они на нас саранчу наслали, а мы им – кровавый дождь, нашествие жаб, ядовитых вшей, песьих мух, мор скота и в завершение на двунадесяти дней – тьму дьявольскую от Варшавы до Лиссабона, все зарастет осотом в человеческий рост. Для того и уничтожает все другие эгрегоры, цитирую, в Манифесте, кстати, этого пока нет: «размывающие православное отеческое единство, а следовательно – и военную мощь страны, внедряемые национал-предателями, пятой колонной из-за рубежа»… А, каково?..
– Н-да… – отвечает Иван.
Он не спрашивает, откуда Инспектор все это знает. Знает, раз говорит.
– И не надейся, тебя он тоже не пощадит. Ты у нас, конечно, герой: в одиночку уничтожил Лаппеттууна. И числится за тобой еще пара-тройка чудес. Некоторые, представь, даже верят, что якобы пришествовал долгожданный пророк, но не вошел в настоящую силу, ты еще молодой. Так вот учти, ни пророки, ни герои никому не нужны: неизвестно, какой фортель они могут выкинуть, какая блажь им взбредет, куда они повернут. Идеальный пророк – это распятый пророк, от лица которого можно благовествовать всякую хренотень. И идеальный герой – это мертвый герой, когда его героизм отлит в бронзе и поставлен на постамент.
– Ну какой из меня пророк, – возражает Иван. Ему этот разговор искренне неприятен. – Пророк – пророчит, возвещает, что идет новый мир. Рай земной обещает, молочные реки, кисельные берега… А что у меня? Ничего! Плыву по жизни, как щепка – куда волны несут… Таких пророков – не счесть.
Инспектор приветливо улыбается.
И это так необычно, что кажется – проступает сквозь
