Сорока на виселице - Эдуард Николаевич Веркин

– Как надоели…

Я расположился в ложементе пилота, Мария рядом. Я поднял ховер и быстро повел его прочь. На максимальной скорости.

Мне не нравилось, что он за спиной. Уистлер. Он мог прихватить камень…

Звук. Звонкий, необычный, я оглянулся.

Барсик дрожал всем телом, дергал задней лапой, когти скребли по сапфиру фонаря.

Уистлер обхватил пантеру за шею и душил… нет, не душил, медленно сворачивал голову.

– Фрейя! – прошептал Уистлер. – Фрейя!

Барсик замер. Замер.

Хруст.

Лапа перестала дергаться.

Мария обернулась. Всхлипнула. От ужаса.

– Стой! – заорал Уистлер.

Я остановил ховер. Где-то над тундрой. Четыреста метров до земли. Ховер повис.

– Опомнись… – шепотом попросила Мария. – Это ведь… все еще можно поправить…

Крови слишком много, позвонки раскрошились, острые обломки разорвали большие шейные артерии, кровь ударила в горло и в пасть, растеклась между ложементами.

Уистлер откинул фонарь и вышвырнул Барсика из кокпита, обыденно, как мусор. Мария закрыла глаза ладонями.

Я…

– Время есть смерть, – сказал Уистлер.

Я опять не знал, что дальше, почему-то тут совсем не было ветра. На этой высоте всегда ветер, остывающий воздух сползает с ледников, разгоняется над морем, собирается у километровых прибрежных скал, сжимается у скал, выдавливается в небо ледяной стеной, и снова начинает разгон над тундрой, ровной. Ховер остановился в остановившемся мире, и через секунду я почувствовал, как мир начал двигаться вокруг нас, медленно, как часовая шестеренка. Точка Немо.

– Полетели! – приказал Уистлер.

Я опустил фонарь.

– Да полетели же! – крикнула Мария. – Полетели!

Я не мог сдвинуть машину, пальцы онемели, чувствительность исчезла, омертвение, сенсоры не схватывали.

– Очнись, Ян! – крикнула Мария. – Очнись!

Полетели.

Через двадцать километров начался дождь.

Через семь минут я поставил ховер на грунт между зданием Института и «Тощим дроздом». Уистлер пнул сапфир, откинул фонарь, выскочил под дождь и кинулся ко входу. Мы остались в ложементах.

В кокпите пахло шерстью и кровью, я отметил, что кровь искусственного животного пахнет как настоящая, тем же железом и тем же страхом, и по цвету она тоже не отличалась, красная. И густая, Уистлер угодил в нее левой ногой, и остались следы, дождь попадал внутрь, размывал кровь, сам дождь пах кровью…

Меня замутило, сильно, как никогда в жизни не мутило, я вывалился из ховера на грунт, бедную землю, раскисшую от дождя.

Тошнило. Не успел.

Рядом возникла Мария. Бледная.

Третий раз не успел.

– Барсик… мне кажется, он был настоящим, – сказала она.

– С чего ты взяла?

– Он не хотел умирать, я видела… Это было заметно. Разве искусственным животным не все равно?

– Не знаю.

– Наверное, надо про это… сообщить.

– Наверное, – согласился я.

Штайнеру. Кассини. Шуйскому. Всем. Хотя я не знал, как об этом следует сообщать, я никогда не оказывался в таких ситуациях. Брат, пожалуй, был прав, я не готов.

– Это… дико… – сказала Мария. – Я не знаю, что… Он собрался к Штайнеру…

Мария поглядела вверх. Здание института терялось в дожде.

Я побежал ко входу.

Мария догнала меня в холле.

– С ним надо что-то делать. Ян…

Я быстро шагал к лифту.

– Ян, ты что думаешь… Что нам дальще…

Под блистающей Иокастой, прекрасной, как глаза Дианы.

– Поднимемся к Штайнеру. Какой уровень?

– Четвертый…

Несколько секунд, можно задержать дыхание.

Номер Штайнера оказался рядом с лифтом. Мы вошли.

Номер Штайнера был похож на мой, на потолке объемная карта ойкумены, в остальном похож. Уистлер стоял посреди номера, держался за голову руками.

– Где Штайнер? – спросила Мария.

Штайнера не видно.

– Поток… это… это никак не связано, я сам это понял… недавно…

Уистлер постучал пальцем по виску.

– Не машина… Им нельзя управлять… с ним нельзя договориться… Вы не представляете глубину… его…

Уистлер потер щеку, размазал по лицу кровь.

Голода.

– Тебе нужна медицинская помощь, – сказал я. – У тебя стресс.

Глупость, при чем здесь стресс.

– Переутомление, возможно, травматическое, – сказаза Мария. – Я позову доктора Уэзерса.

– Не спеши, доктор Уэзерс… он же всегда с нами рядом… королева всегда… как и ты, Мария, как и ты…

Уистлер сел на пол. Мария не спешила.

– Истерическая атака. У тебя болит голова? Слышишь меня?

– Бесконечность – это тюрьма, – ответил Уистлер. – Нет стен надежней, чем те, что не имеют пределов… какая безжалостная ирония… Мы вольны лететь куда угодно, и именно поэтому не можем полететь никуда… Вселенная составлена из пошлейших парадоксов… может, в этом разгадка? Сойер… Ах, Сойер…

Сойер мог решить все в первый же день, но не понял такого прозрачного намека! Ведь вопрос в гармонии… Актуатор должен взметнуть бездонный мост, и держатель ключа, ужаснувшийся свершившемуся безобразию, исправит созданную нами дисгармонию и в один ослепительный миг прочертит путь через белые волосы…

– И тут мы ухватим его за бороду!

Я вспомнил про модулятор погоды – мы оставили его на берегу реки, забыли. Заряда хватит на сорок лет. Сорок лет на берегу реки всегда будет зима и радуга, в память, пожалуй, о Барсике.

Мария огляделась, словно ждала, что появится еще кто-то. Штайнер, Шуйский.

– Что, если задача синхронной физики не в этом? – спросил Уистлер. – Что, если ее назначение – наглядно показать нам, что мы в банке? Что выхода нет? А для того, чтобы найти выход, нужны усилия, гораздо большие? Синхронная физика не ответ, она вопрос…

Мария слушала. Я поглядывал на потолок, который звездное небо. Глизе, Кепплер, Иокаста, Линн, Дита, Уэллс сияли над нашими головами.

– Барьер Хойла… Это не барьер, Ян, это и есть твердь. Едва мы высунули нос за границу гелиосферы, как получили по этому носу… болезненный щелчок. Не только вы скребете небо, и небо скребет вас… Но это еще не самое веселое, все гораздо, гораздо веселее…

Уистлер безумно хихикнул.

– Барьер фиксируется лишь в момент опрокидывания, сами понимаете, на Земле опрокидывание нельзя повторить… А значит, зарегистрировать барьер нельзя. Значит, мы не можем утверждать, что его нет… что это не поле… А если это поле?

Мария разглядывала номер.

– Что? – спросила она.

– Поле, – повторил Уистлер. – Поле везде… Как реликтовое излучение… всегда… Что, если вся наша история разворачивалась внутри поля Хойла? Каждый шаг, с момента первой белковой плесени… А? Hexekuss, как клеймо…

Уистлер скривился.

– Где Штайнер? – спросила Мария.

– Убежал… – ответил Уистлер. – Я хотел поговорить с ним о полете, о небе и о ключах… но он убежал…

Уистлер приложил ко лбу ладонь.

– Это скоро закончится… Знаете, Дель Рей за несколько часов до смерти все понял… Помните… Помнишь, Мария?

Я был уверен, что Мария промолчит.

– Дорога к виселице идет через танцующие лужайки, – сказала Мария.

Уистлер закрыл ладонью глаза.

– Браво… – прошептал