Опасные видения - Коллектив авторов

Сначала каскад имен и лиц, запоминающихся только мельком, кружащих в калейдоскопе его мыслей, как они сами – по комнате, вызвал в нем робость. Но в то же время в доме чувствовалось любви больше, чем его разум и сердце знали даже в лучшие мгновения; больше заботы и ласки.

Еще до вечера он стал своим, был принят и очарован. А поскольку Тамба коснулась его сердца и изумила его тело, его чувства сами собой сосредоточились на ней, жаркие и спирающие дыхание, да и она как будто получала удовольствие от его общества и все время держалась с ним. Но когда малыши начали зевать и ушли, а потом ушли и остальные и они остались почти наедине, он просил – он умолял пойти с ним в постель. Ее отказ был ласковым и любящим, насколько это возможно, но все же твердым.

– Но, милый, сейчас я просто не могу. Не могу. Я улетала на Лету, а теперь я вернулась – и я обещала.

– Кому обещала?

– Стрену.

– Но я думал… – Он передумал слишком много всего, чтобы рассортировать или хотя бы распутать одно от другого. Ну, может, он попросту не разобрался в местных отношениях – здесь все-таки живут четверо взрослых и шестеро детей, и уже завтра он не сможет назвать, кто из них кто, ведь иначе выходит, что она… А. Да.

– Ты имеешь в виду, что обещала Стрену не спать со мной.

– Нет, глупыш мой. Сегодня я сплю со Стреном. Прошу, милый, не огорчайся. Время еще будет. Завтра. Завтра утром? – Она рассмеялась и взяла его щеки в свои ладони, покачала его голову, словно чтобы стряхнуть уныние. – Завтра утром очень-очень рано?

– Я не хочу так себя вести в свою первую же ночь, прости, наверное, я еще многого не понимаю, – бормотал он несчастно. А потом в нем вспыхнул страх, и его уже не заботили ни отношения гостя и хозяев, ни новые обычаи, ничего вокруг. – Я люблю тебя! – воскликнул он. – Разве ты не понимаешь?

– Конечно, конечно, я понимаю. А я люблю тебя. И мы будем любить друг друга долго-предолго. Думаешь, я не знаю? – Ее удивление было таким искренним, что он разглядел даже в своем любовном помрачении. Он сказал – так близко к слезам, насколько положено взрослому мужчине, – что, наверное, ничего не понимает.

– Поймешь, любимый, поймешь. Мы будем тебя учить, пока не поймешь, сколько бы ни понадобилось времени. – А потом она добавила с совершенно ненамеренной жестокостью: – С завтрашнего дня. Но теперь мне пора, Стрен уже ждет. Спокойной ночи, истинная любовь моя, – и когда он отвернулся, она поцеловала его в макушку и легонько умчалась босиком.

Она растревожила в нем то, что не давало разозлиться. Только мучиться. До этих последних двух дней он и не знал, что может чувствовать или выносить столько боли. Он зарылся лицом в подушки длинного дивана, стоящего в – гостиной? – неважно, в комнате, где дом и природа переплетались так же, как чувства в его сердце, но только гармоничнее, – и отдался чертовой боли.

Скоро рядом кто-то присел и легонько коснулся его шеи. Он чуть повернул голову, не больше, чем чтобы увидеть краем глаза. Это оказалась Тинг: волосы едва ли не сияют в полумраке, а ее лицо – или что он от него видел – сплошь сострадание.

– Хочешь, с тобой останусь я? – спросила она, а он с полной искренностью страдальца воскликнул:

– Никто не может ее заменить!

Ее печаль, неподдельность печали были очевидны. Она об этом так и сказала, коснулась его еще раз и ускользнула. В ночи он вывернулся из сна, обнаружив себя в отведенной ему комнате, и обрел утешение в полнейшем черном измождении.

Проснувшись, когда уже светило солнце, он нашел другое утешение – работу – и приступил к описи местных природных богатств. Все старались с ним поговорить, но если речь шла не о работе, то он пресекал все попытки (не считая, разумеется, неотразимого Хандра, который быстро стал его добрым другом). Он обнаруживал Тинг рядом все чаще и чаще – и не просто так, а по делу; он все-таки был не настолько угрюм, чтобы отказаться от пера или справочника (раскрытого как раз на нужном месте), если их вкладывали в руку, когда надо. Тинг провела с ним много часов – внимательная, но хранящая полное молчание, пока он не поднимет голову, чтобы задать тот или иной вопрос, поинтересоваться, как вес, расстояние и человеко-часы измеряются на Вексвельте. Если она не знала сама, то узнавала почти без промедления и с полной точностью. Впрочем, она знала гораздо больше, чем он подозревал. И уже скоро он сам уже трещал с ней, как попугай, с радостью предвкушая следующий день работы.

С Тамбой он не разговаривал совсем. Он не хотел ее обидеть, но чувствовал ее готовность ответить на все, что он попросит, и не мог этого вынести. Тогда она, заботясь о нем, сама перестала и пытаться.

Над одним особенно заковыристым разделом статистики он бился два дня и две ночи кряду. Все это время Тинг держалась с ним без жалоб, пока ранним утром третьего дня не закатила глаза и не упала. Он вскочил на затекшие ноги и вытряхнул статистику из своих глаз, чтобы переложить Тинг на густой меховой ковер, выпрямить ее неловко выгнутое колено. В слабом свете, пролитом уже забытой настольной лампой, она выглядела изумительно – особенно при его знании, что она изумительна и в самом ярком свете. Тени же что-то прибавляли к алебастру кожи, и бледные губы уже не были темнее ее лица, и выглядела она удивительно безжизненно, походила на статую. На ней было платье критского фасона: тугой корсаж поддерживал голые груди, ниже от него начиналась прозрачная юбка. Испугавшись, что она не может вздохнуть из-за корсажа, он его расстегнул. Ее тело под корсажем казалось – если не глазу, то пальцу – сдавленным, смятым. Он мягко растирал кожу, следуя за расплывчатыми мыслями в тумане утомления: пирофиллит, Лета, брат, извлекаемые ванадиевые соли, Воридин, осадок, Тинг смотрит на меня. В почти кромешной темноте Тинг смотрела на него. Он оторвал взгляд от нее, перевел его вдоль ее тела на свою руку. Та уже давно остановилась, заснула по своей воле. Открыты глаза