Индульгенция. Без права на ненависть. Часть 5 - Тимур Машуков
— Их дети лежат кусками на площади! — прогремел старший Ликанский. — Их кровь вопиет о мести! Вы подписали смертный приговор не только себе, но и своему роду! Город станет полем боя!
— Исключение! — выкрикнул кто-то сбоку. — Немедленное и позорное! Пусть его судит Императорский Совет Благородных!
— Исключение? — усмехнулся я. Холодная ярость начала шевелиться где-то глубоко. — За то, что не дал растерзать своих друзей? За то, что ответил на силу силой? По-вашему, я должен был стоять и смотреть? Или вежливо попросить их перестать?
— Вы должны были применить адекватную силу! — рявкнул Громов. — Обезвредить! Остановить! А не… не стирать их с лица земли! Ваши методы — это методы мясника! Твари из Пустоши!
Слова били, как плети. «Монстр». «Мясник». «Тварь». Они не ранили. Они лишь раздражали. Разжигали тот холодный огонь внутри. Я видел их страх. Их беспомощную ярость перед тем, что я принес из Того Места. Они не понимали. Они боялись понять.
— Адекватная сила? — повторил я, и в голосе впервые прозвучал металлический отзвук Пустоты. — Против десятка берсерков-оборотней в ярости? Вы, уважаемые светила, хоть раз сами дрались не на учебных ристалищах? Или только теории раздаете? И вообще, вас это не касается. То, что происходит за воротами академии, к ней не имеет никакого отношения. Не вам меня осуждать или судить.
Это было слишком. Особенно для него.
Профессор Игнатий Мозгоправский. Преподаватель Защиты от Ментальных Техник. Светлый маг, прихвостень Гамаюновой. Человек с лицом вечного недовольства и манерами надменного индюка. Он не был физически силен. Его оружие — разум, воля, тонкое плетение ментальных нитей. И, видимо, непоколебимая уверенность в своей неприкосновенности.
— Молчи, выродок! — зашипел он, выходя из-за стола. Его тщедушная фигура в безупречном сюртуке казалась комичной рядом с Громовым, но в маленьких глазках горела праведная злоба. — Ты осквернил священные стены Академии! Твоя грязная сила…
Он подошел слишком близко. Его палец, длинный и костлявый, ткнул мне в грудь. Больно.
— … это болезнь! Позор! И ты смеешь тут…
Толчок был резким, оскорбительным. Не словесным. Физическим. Он толкнул меня. Силой слабого по сравнению со мной теперешним мага, но с полной уверенностью в безнаказанности.
Воздух в кабинете замер. Даже Громов на мгновение онемел. Упырева чуть приподняла бровь.
Внутри меня что-то щелкнуло.
Терпение. Выдержка. Попытки объяснить. Вся эта игра в цивилизованность. Все испарилось. Было сожжено ледяным пламенем Пустоты. Осталась только первобытная, неоспоримая истина: поднявший на меня руку — умрет.
Мозгоправский не успел отдернуть палец. Не успел даже понять, что его самоуверенность была смертельной ошибкой.
Моя рука метнулась не для удара. Ладонь раскрылась перед его лицом. Не касаясь.
— Заткнись.
Мое тихое рычание было последним, что услышало его сознание. Потом его накрыла Тишина. Абсолютная. Физическая. Тишина Пустоты, выжженной Навью.
Профессор Мозгоправский замер. Его глаза, полные мгновение назад праведного гнева, вдруг расширились до невозможного. В них не было страха. Был крах. Полный, вселенский, непостижимый ужас перед Ничем. Я не тронул его тело. Я коснулся его разума. Того самого инструмента, которым он так гордился.
Черные, как сама Пустошь, трещины — не на коже, а на самом воздухе вокруг его головы — расщепили реальность. Они тянулись к его вискам, ко лбу, к глазам.
Он не закричал. Он даже не дернулся. Его рот просто беззвучно открылся в немой гримасе агонии. Из глаз, ушей, носа хлынули густые, черные, как жидкий обсидиан, струйки. Это был не физический субстрат. Это была суть его разума, его сознания, его «светлой» магии — вытянутая, вымороженная и обращенная в ничто леденящим вакуумом Нави.
Тело профессора Мозгоправского осталось стоять. Неподвижное. Пустое. Глаза — два черных, бездонных колодца, из которых все еще сочилась та же чернота. Оно не упало. Оно просто… остановилось. Как сломанная кукла. Исчезновение сознания было настолько полным, что даже вегетативные функции оборвались в одно мгновение.
Тишина в кабинете стала абсолютной. Даже дыхание замерло. Воздух звенел от немыслимого напряжения и ужаса. Запахло озоном и… пустотой. Холодной, безжизненной.
Я медленно опустил руку. Черные трещины в реальности исчезли, как будто их и не было. Пустошь внутри успокоилась, насытившись актом абсолютного отрицания. Я посмотрел на застывшие в ужасе лица преподавателей. На бледное, но все так же непроницаемое лицо Упыревой. На черные струйки, стекающие по лицу пустой оболочки, что еще секунду назад было профессором Мозгоправским.
— Адекватная сила, профессор Громов? — спросил я тихо, но мой голос, казалось, разбивал хрупкое стекло тишины. — Он поднял на меня руку. Он оскорбил мою силу. Он нарушил мой закон. Закон Сильного. Ответ был… равноценен поступку.
Я повернулся к выходу. Никто не двинулся с места. Никто не произнес ни слова. Даже старший Ликанский отступил на шаг, его волчья ярость сменилась первобытным страхом перед тем, что только что произошло.
— Ректор, — кивнул я в сторону Упыревой. — Если у вас больше нет дельных вопросов… я пойду. У меня еще лекция по техномагии.
Я вышел. Дверь за моей спиной закрылась с тихим щелчком. Никто не пытался меня остановить. Никто не выкрикнул угроз.
Позади осталась не просто смерть профессора. Остался урок. Жестокий. Кровавый. Окончательный.
Видар Раздоров не подчиняется академическим правилам. Его закон — закон Пустоши. И цена его нарушения — не исключение, не выговор, не дуэль.
Цена — ничто. Полное и безвозвратное.
И теперь они это знали. Все.
Тень от высоких витражей ректорского кабинета еще лежала на мне, как саван, когда я шагнул в прохладный полумрак коридора. Запах оникса, старых книг и… черной пустоты, что все еще висела вокруг моих пальцев, будто невидимые перчатки. Мозгоправский. Пустая оболочка в дорогом сюртуке. Его «свет» погас так быстро, что даже искры не осталось. Нормально выступил. Правда, зрители попались тухлые — я аплодисментов так и не дождался.
Шаги мои по каменным плитам были мерными, эхо — единственным звуком. Толпа студентов расступалась, как море перед ледоколом, шепот страха плыл за мной волной. Я уже видел мысленным взором ближайшую аудиторию техномагии, холодные стеллажи с реагентами, знакомые руны на полу, детали от магических конструктов…
— Видар.
Голос остановил меня. Не громкий. Не повелительный. Но прорезающий шум толпы и пространство, как игла. Знакомый, низкий тембр с легкой хрипотцой вечности.
Я обернулся.
Фрида Иннокентьевна Упырева стояла в арке перехода. Ее темное, почти монашеское платье сливалось
