Хиллингар - Павел Шушканов

Из умывальника все также капала вода. Столько времени прошло. Доски на полу успели покрыть несколько слоев коричневой краски и толстые обои выцвели там, где их касалось солнце. Мне было десять, и я смотрел в тот угол, в котором на тех же неровно вбитых гвоздях висели осенние плащи. Я сидел на краю кровати и вслушивался в голоса, доносившиеся из открытого окна. Тихий голос бабушки, покашливание всегда молчащего деда, хрипловатый голос мамы. Что-то о похоронке из какой-то деревни, в которой я никогда не был. Мне не нравились такие разговоры, они нарушали тихий размеренный уют, в котором я просыпался, жил своей переполненной событиями мальчишеской жизнью и ложился спать, долго ворочаясь перед сном. От них тускнели пятна света на стене и обложки ярких книжек на маленькой полке не казались уже такими яркими. Даже манящие пятна далеких стран на глобусе не выглядели так загадочно как раньше. Непонятные взрослые разговоры о каком-то далеком родственнике, которого я не знал и уже никогда не узнаю, я винил даже в том, что край облака наползал на солнце. Я злился и шарил взглядом по комнате не зная, чем себя занять.

Комната все еще была уютной и безраздельно моей. И солдатики из подозрительно жесткого олова на краю стола и изрисованные цветными ручками тетради-комиксы. Недочитанная книжка про доктора Моро, которую у положил страшной картинкой вниз. Все самое интересное свалено в кучу в углу стола – особенно альбомы, а в некоторых еще остались чистые листы. И баночки с красками и драгоценная книжка по астрономии. Альбом с марками и стопочка вкладышей от жвачек тоже тут. Над горой сокровищ висел и сверкал яркими цветами календарь. День моего рождения дважды был обведен красным фломастером. Но он уже прошел. Впереди месяц каникул и снова школа. От мыслей о школе стало еще грустнее, и я снова разозлился.

Скрипнула тяжелая дверь. По кухне прошел дед прямо в галошах, на секунду заглянул в мою комнату.

– Чего мрачный? Сходи погуляй.

Он не уговаривал, поэтому я решил, что идея неплохая.

Я натянул спортивную куртку на тощие плечи, у порога обернулся. Дек копался в ящике комода, вытащив го и поставив на край стола. На стол полетели старые фотографии и документы в пакетах от молока. Легкое чувство благодарности за уместный совет всплыло из сердитых мыслей.

– Деда, ищешь чего?

– Угу, – ответил дед и на этом диалог закончился.

Вот и хорошо.

За длинными темными сенями еще одна тяжеленная дверь. «Как в подводной лодке», – шутил изредка дед, но всегда одинаково. И правда очень тяжелая. А за ней цвел и радовал зеленью и стрекотом кузнечиков август. Тонкие протоптанные мной тропинки разбегались от дома по огромному двору – к вишням, на которых шелестел целлофаном побитый дождями домик, кустам малины, секретному месту за сараем, где был закопан и придавлен старым ящиком клад. Но сегодня хотелось подальше от ставшего вдруг чужим уютного двора. Я аккуратно открыл калитку и вышел на улицу.

Тут все по-прежнему. Словно сила клочка бумаги из далекой деревни не распространялась на широкую улицу с дорогой, по которой изредка проезжали грохочущие машины. Между дорогой и тротуарами росли деревья. Ничейные, а потому высокие и строгие. Тут домик в ветвях не построишь. У колонки лежало старое бревно без коры, отполированное до блеска нашими ногами. Оксана сидела на нем, поджав коленки и что-то рисовала в альбоме. Она махнула мне рукой. Я насупился, но подошел. Оксанка почти что друг. Была бы настоящим другом, если бы была мальчишкой. Я поделился этой мыслью однажды дома, но бабушка только рассмеялась, дед промолчал, а мама сказала что-то язвительное. Я не понял, что именно.

– Привет, – сказала она.

Я хмуро опустился рядом.

– Что рисуешь?

– Карту.

Наше увлечение картами с Артуром она переняла и увлеклась не на шутку. Теперь ее коллекция карт из книжек и кино вдвое превышала нашу. Я ревниво говорил, что просто собираю не все подряд, а Артуру было все равно. Глянув через ее локоть, я увидел ту самую карту из «Утиных историй», которую показывают в конце. Никогда не мог перерисовать ее точно – не хватало времени. Но у Оксанки память куда лучше. И рисует она лучше.

– В старый дом полезем сегодня вечером? – спросила она, не отрываясь от рисунка.

– Не, – сказал я. – Не сегодня. Остаюсь один дома. Все уезжают в какую-то деревню.

Оксанка понимающе кивнула.

– Кто-то умер?

– Ага.

– Тогда с Артуром схожу.

Я ревниво скрипнул зубами. Получилось неожиданно и громко. Старый дом стоял на углу в конце улицы. Там никто не жил уже год. Ночью темнели окна, а днем мы смотрели сквозь дырки в заборе на приоткрытую дверь, из-за которой торчали ножки табуретки. Там внутри полно вещей, но лазать туда не нужно. Если заметят – ругать будут сильно. Только очень интересно. Однажды, прошмыгнув под калитку на заднем дворе мы пробрались внутрь. Нашли старые неинтересные книги, фотоальбом с незнакомыми людьми, вздувшиеся банки с огурцами. Потом Артур откопал в чулане протез ноги. Он был треснувший у основания, деревянный с пыльными ремешками. Мы убежали, бросив его валяться на полу в зале, но потом нас все тянуло и тянуло туда.

– Может послезавтра вместе, – осторожно предложил я с надеждой.

– Не а. Долго ждать. Потом вместе сходим, – Оксанка оторвалась от альбома и посмотрела на меня большими зелеными глазами. Веснушки на ее лице за лето стали яркими темными пятнами. – Погоди, один что ли остаешься? И ночевать один будешь?

Она спросила с удивлением и легким страхом в голосе, отчего мне тоже стало не по себе. Я вспомнил наполненные ночью тишиной и темнотой комнаты большого дома.

– Нет. Обещали, что со мной останется дядя Марк. Приедет сразу после работы вечером.

– Ты же говорил, он далеко живет.

– Далеко. Но ко мне приедет.

Оксанка пожала плечами, вырвала лист из альбома и протянула мне.

– Хочешь?

– Нет. У меня есть такая, – соврал я.

Солнце сияло в глубоком темно-синем небе, но грело все меньше. Густые как пена на молочном коктейле облака лениво плыли над городом. Плыли туда, где высились угрюмые многоэтажки с блестящими квадратиками окон и балконов над коньками крыш нашей улицы, где застыли далеко-далеко