Венценосный крэг - Ольга Николаевна Ларионова
Мона Сэниа едва шевельнула сухими губами:
– Не знаю.
– Черт побери, да что с тобой? Вчера я на тебя глядел – нарадоваться не мог. Что за это время стряслось? Вроде бы все началось с того, что я поговорил с Ардинькой. Или нет? Между прочим, глядишь ты на нее, словно это привидение какое-то. С чего вдруг? Она же всю зиму помогала нам Ю-юшку с Фирюзой нянчить, крутилась тут как волчок, в особенности тогда, когда ты сама на Свахе пропадала. Все по воле вольной, никто ее не принуждал. Сердечко у нее такое золотое, хоть и рожица рыбья. Приревновала ты меня к ней, что ли?
Горячо, мой звездный эрл, горячо. Только не в Ардиньке дело. А в чем – лучше умереть, чем произнести вслух.
Хорошо еще – не умел он подслушивать ее мысли.
– Или к сестричкам ее старшим, гусыням расфуфыренным? Жили у бабуси два чванливых гуся… Ты бы и старушку-королеву сюда приплела. Ох и глупая ты у меня, мое твое возлюбленное величество!
Он двумя пальцами осторожно приподнял ее упрямый подбородок и принялся целовать застывшее лицо, немилосердно царапая нос об острые камни драгоценного обруча.
– Да знаешь ли ты, что, если их всех расставить в шеренгу по одной да прибавить еще девчонок из моего интерната, у которых я списывал, и первокурсниц из академии, коих я от спортзала до общежития провожал, и вертихвосток с космодрома, с которыми мы землянику на болоте собирали, а потом мне на них поглядеть – честное слово, я ведь вместо них одну тебя видеть буду! Представляешь себе: шеренга душ так на пятьсот, и все на одно лицо. Твое.
Мона Сэниа едва уловимо вздохнула.
– Не веришь? Не веришь – и правильно делаешь: земляника на болоте не растет.
Теперь она уже смогла тихонько рассмеяться.
– Кто смеется – тот, как утверждают наши эскулапы, абсолютно здоров. А теперь, когда все встало на свои места, может, скажешь, что все-таки выбило тебя из колеи, а?
Она медлила всего какой-то миг.
– Я просто до смерти испугалась, – проговорила она, опуская голову. – Когда на пороге появился этот крэг… Слава древним богам, вмешался Харр, но тогда я по-настоящему и струсить еще не успела. Но вот ночью, когда припомнилось все происшедшее, меня охватил настоящий ужас – ночной, какой нападает только в темноте. Ты меня понимаешь?
– Еще бы. Будто я сам никогда ничего не боялся! Это ведь только трусы врут, что им везде море по колено. Ну я надеюсь, что между нами секретов больше нет, полное взаимопонимание и все о’кей. Так что пошли во двор.
– А что это значит – о’кей?
– Это значит, что мы с тобой тут прохлаждаемся, а Ардинька возится там с нашим новым сокровищем… черт, имя у него какое-то заковыристое, ни один отец в здравом рассудке так ребенка не обзовет.
– Имя очень звучное, я бы сказала, прямо-таки королевское. Эзерис… Эзер. Эз.
– Эзззз… Не годится – точно оса звенит. Знаешь, у нас в Древнем Египте водился такой весьма почитаемый бог с созвучным именем: Озирис. Или Осирис, кому как нравится. О! Нашел. Я нашего пацана буду звать Оськой. Ему, стервецу горластому, очень даже подходит. Надеюсь, папенька вето не накладет. Да, и вели Эрму прислать мне из оружейной другой меч, должен же я наконец Харру свой отдать – долг чести, как-никак.
Но даже командорский меч, для любого тихрианского князя показавшийся бы сказочным даром, не нарушил скорбного безразличия менестреля. Островная царевна, исполненная к нему безграничной жалости, помноженной на абсолютное непонимание происходящего, протянула было ему спеленутого сына – он как-то испуганно спрятал руки за спину и отступил назад. После этого по общему молчаливому уговору все оставили его в покое.
Жизнь потекла своим чередом.
И только мона Сэниа в суете так нежданно прибавившихся забот не могла избавиться от ощущения, будто между нею и Юргом возникло неощутимое, ведомое только джасперянам ничто, через которое теперь придется каждый раз переступать.
* * *
По утрам командор не отказывал себе в удовольствии подглядывать за женой, когда она поднималась, вскидывала еще горячие сонные руки, собирая на чуточку влажном затылке душистый ворох по-рассветному мерцающих волос, и ногой, способной довести до инфаркта всех римских пап, вместе взятых, нашаривала невесомую сандалию, и поднимала над головой утреннее сиреневое платье, точно знамя наступающего дня, в котором они будут неразлучны, – и оно с ритуальной медлительностью скользило вниз, на мгновение застилая еще не пробужденное заботами, по-боттичеллиевски безмятежное лицо. И тогда он шепотом, чтобы не разбудить малышей, делился с ней ночными мыслями, пока еще не погребенными под ворохом что-то чересчур обильных каждодневных напастей.
– У меня свежая идея, – вот так вполголоса заметил через несколько дней командор. – Не сочти это за ревнивый всплеск, но не отправить ли нашего малахольного бродягу обратно, в тихрианские степи? Он уж который день по просеке вышагивает, как страус, будто заново ходить учится. На сынишку – ноль внимания. Хотя, судя по его собственным откровениям, на своих дорогах наплодил он предостаточно малышни и всех побросал, как последний сукин сын… Говорят, родной воздух лечит лучше всякого снадобья – так, может, отпустим его под крылышко к Лронгу? Травяной рыцарь, как-никак, хотя и бывший.
– А что, разве сам Харр попросил об этом?
– Да он вообще не разговаривает! Попробуй угадай, чего он хочет, а чего – нет.
– Мне кажется, он хочет только, чтобы его оставили в покое.
Он задумчиво поглядел на нее, склонив голову набок, как это любила делать Гуен, когда впадала в созерцательное состояние.
– Порой мне кажется, что и тебя теперь время от времени тянет очутиться подальше от всех. Или нет?
– Меня?! – реакция была такой, словно принцессе лягушку за шиворот опустили. Юрг искренне удивился:
– А чему ты возмущаешься? Это было бы простительно. Растили тебя во дворце, как эту самую мимозу на горошине, а тут – здрасте вам! – сразу тройня: один свой и два подкидыша. Другая бы наплакалась.
– Боюсь, муж мой, любовь моя, что со всеми нюансами моего воспитания ты знаком более чем поверхностно. А что касается покоя, то сейчас я его представляю в одном-единственном допустимом варианте: сесть на обрывчик, что над Тараканьим Урочищем, свесить
