Милосердие солнца - Юлия Июльская
Он почувствовал, как что-то цепляется за его ногу. Тряхнул — ощущение исчезло. А потом что-то снова вцепилось, поползло выше. Мэзэхиро, не утруждаясь проверкой, сразу рубанул катаной у самой лодыжки и понял, что кого-то задел. Клинок блеснул в темноте, запахло железом. Значит, он пролил чью-то кровь.
Сбоку раздался рык. И Мэзэхиро крутанулся, держа оба клинка так, чтобы к нему не смогли подобраться, а сам он хотя бы и случайно, но мог кого-то ранить. Так и получилось: остриё вакидзаси вонзилось в плоть, по рукам потекла тёплая жидкость. Снова чужая кровь.
Следующие стражи для него прошли словно в бреду. Он больше не думал. Весь обратился в слух и подчинился разумом телу.
Звук.
Движение.
Звук.
Движение.
И так раз за разом, раз за разом. Он слышал рычание, смех, свист, скрежет когтей по камням, крики товарищей. Кто-то успел вгрызться ему в плечо, но это позволило ранить сразу в шею и убить одним движением. Кто-то успел распороть ему руку, но внешнюю сторону предплечья — он стерпел и, кажется, отсёк нападавшему лапу. Здесь были точно не только оборотни, но он не до конца понимал, с кем сражается, пока не начало светать. Лишь тогда Мэзэхиро увидел, что вокруг — десятки трупов и всё залито кровью. На дороге лежали самураи, а с ними бакэдануки, инугами, дзёрогумо и даже крысы — оборотни-нэдзуми — вот кто, вероятно, стал его первой жертвой после наступления темноты.
Тьма всё ещё укрывала их, но уже не такая плотная, позволяющая различать очертания, дающая возможность осмотреться.
Он быстро нашёл взглядом отца. Сёгун пытался сразить летающую перед ним голову. Одни из самых опасных ёкаев: никогда не узнаешь, кто перед тобой, пока не наступит тьма. Но что-то было не так. Голова словно поддразнивала его. Из оружия — только острые зубы. Ни клинка, ни чего-то ещё. С чем она нападает?
А потом Мэзэхиро понял. Пока голова отвлекала на себя всё внимание отца, позади него темнота шевелилась, подбираясь всё ближе, пока не стало ясно, что это безголовое тело того самого ёкая. Когда Мэзэхиро понял — было слишком поздно. Миг — и он подумал, как было бы хорошо иметь при себе лук, а не мечи. Ещё миг — и он бросился вперёд с криком в тщетной попытке предупредить, помешать.
Отец обернулся. Сначала на него: в глазах проскочило изумление, а следом — понимание. Затем назад. Но катана уже была нацелена в его грудь.
Ещё шаг — и Мэзэхиро пронзил ёкая. Обернулся, чтобы отыскать голову, но та уже упала, умирая вслед за собственным туловищем. Однако было слишком поздно. Он бросился к отцу — его глаза были широко открыты, но в них больше не блестела ками, не теплилась жизнь. Душа готова была покинуть ненужную и бесполезную оболочку.
Воздух, пропитанный запахом крови, душил и вызывал тошноту. Крики постепенно стихали. Несколько самураев заметили Мэзэхиро и окружили, не давая врагам подступиться. С рассветом всё улеглось. Оставшиеся ёкаи сбежали, битва была окончена. Пришёл шестой день со дня начала Кровавой недели. А две следующие ночи мико неустанно провожали души погибших воинов, предавая их ветру, чтобы тот унёс их в обители богов.
Но смерти на улицах города были не единственными. Когда Мэзэхиро ступил за Жемчужные ворота — тут же был подхвачен новой волной скорби: император погиб. В то время как лучшие из самураев боролись за город, ёкаи всё же нашли способ проникнуть за стены, убить охрану дворца Лазурных покоев и добраться до спящего императора.
Погибнуть так бесчестно, во сне… Даже худшие из самураев не заслуживали подобной смерти, что уж говорить о Первейшем. Иноси окунулся в скорбь, но не Мару. Он словно предвидел смерть отца: был собран, сразу взялся распоряжаться об укреплении стены и охраны, расчистке города от тел — и в первую очередь от тел самураев. Он боялся не успеть до стражи змеи, однако за два коку все павшие воины были перенесены к берегу Кокоро за пределами дворца, а ёкаи перемещены в поля за западной стеной и брошены там на растерзание падальщикам.
Когда барабан ознаменовал приход змеи, тучи, набегающие с юга, сгустились над городом и дождь обрушился стеной, вбивая тошнотворный запах в землю, смывая кровь с камней и заставляя жителей города остаться в домах ещё хоть ненадолго. Словно сам Ватацуми не выдерживал горя своих детей, стремясь поскорее очистить землю от случившегося.
Император ушёл первым. За ним — сёгун. Следом — его личные самураи, бывшие в одном отряде с Мэзэхиро. Дальше — остальные, от старших к младшим, от опытных к тем, для кого первый месяц службы стал последним месяцем жизни. Это была холодная ночь, но Мэзэхиро слушал фуэ и отдавался ветру, не ёжась, не пряча ладони. Пусть будет сильнее, пусть скорее унесёт ками отца в лучшее место.
На следующий день Мэзэхиро посмотрел на свои дайсё, и от одного вида катаны его замутило. Липкая кровь на руках и тошнотворный запах железа не отпускали сознание, заставляя раз за разом вспоминать ночь, занимающуюся зарю и отца, погибающего от чужого клинка. Если бы у него был при себе лук — он бы успел. Он бы сумел спасти его.
Как самурай, как завтрашний сёгун он не мог позволить себе совсем отказаться от дайсё. Но лук с того дня стал его верным спутником и любимым оружием. Птицу можно было не поднимать. Руки можно было не пачкать в крови. Врагов можно было оставлять далеко, а справляться с ними — проще и быстрее.
— История гибели Первейшего мне известна, — сказал Иоши, но Мэзэхиро ещё не закончил.
— Известна, но не так, — возразил он. — Мятеж в истории остался постыдным пятном, о котором говорят неохотно. Ты прав в том, что ненависть к ёкаям в нашем роду передаётся от отца к сыну, от сёгуна к будущему сёгуну. Я рос, как и ты, с ненавистью отца, с его неприязнью и опасением, но мне, увы, довелось понять её истоки и первопричины. Ёкаи — звери, чудовища. Ты можешь видеть в них людей,
