Явье сердце, навья душа - Марго Арнелл
Этот раз стал исключением — все внимание Богдана на себя перетянули кляксы. А их здесь оказалось много. Смотрели на него из прорех в заборах, из щелей в калитках, из окон пустующих домов.
Домой Богдан вернулся совершенно разбитым. Он ощущал себя игрушкой, из которой вытащили вату через вспоротые швы. Закрыл за собой дверь спальни и растянулся на кровати. Вместо мыслей — вязкая глухая пустота.
Любой на его месте провел бы пугающую до мурашек параллель. Авария. Пусть и недолгая, но кома. Порой ему бывает так холодно, будто кожа перестает воспринимать солнечный свет. А тут еще эти до ужаса странные тени. Они будто вылезли из иного измерения… из потустороннего мира.
«Прекрати нести околесицу».
Жаль, теней не возьмешь за грудки, не встряхнешь и не вскричишь: «Что тебе от меня нужно?». Или…
Мысль Богдан даже не додумал. Поднялся рывком и рванул к одной из клякс, которая своим присутствием изрядно портила ему существование. Взялся наугад, наобум… но рука, пройдя насквозь, схватила лишь воздух.
Богдан шумно выдохнул. Значит, они не материальны. Значит…
А что, собственно, это значит?
Было бы странно, если бы клякса — игра света и тени — была ощутима. Куда проще предположить, что бесплотность — нормальное состояние для нее. Но ведь даже теперь, когда Богдан взбаламутил воздух, клякса никуда исчезать не собиралась.
— Что вам от меня нужно? — взъярился он. — Что вы?
Кляксы молчали.
Глава двадцать первая. Навья суть
— Как ты, Яснорадушка?
— Хорошо.
И самой не понять, покривила душой или не покривила. Они лишь недавно вкусно пообедали: Баюн кормился историями, что шептали ему навьи духи, Яснорада — грибами и ягодами. Кожу нагрело солнцем, в высушенных им же сапожках по долинам и тропинкам идти было легко. Воздух здесь, в Нави, был особенный — травянистый и сладковатый. И пока сытое тело полными легкими его вдыхало, в душу настойчиво лезло серое, словно туман, беспокойство.
Очень долго Яснорада складывала в окованный медью ларец в ее голове вопросы с сомнениями, страхами и догадками, и чувствовала, что настал черед его, прежде запечатанный, открыть. Давно настал, если быть честной перед самой собою. Но слишком много сил ушло, чтобы просто примириться с мыслью: в Кащеев град и терем с Ягой для Яснорады возврата нет. Что она больше — не невеста Полоза, которая знала, что никогда не станет его женой, лишь носила титул этот, то ли Мораной, то ли Кащеем, то ли самим Полозом выдуманный. Носила его, как девицы — чепцы, кокошники да бусы рубиновые.
Она больше не дочка Ягой, не жительница мертвого города и не привратница. Теперь она — тополиный пух на ветру или перекати-поле. И несет ее куда-то, а куда — неведомо.
Но вместе с невидимым для остальных ларцом Яснорада пополняла и обыкновенную походную котомку. С тех пор, как сестры Настасьи помогли им с Баюном перейти реку вброд, она тут и там собирала дары природы. Упавшее на землю птичье перо, цветной камушек, сорванные цветы, тонкий гибкий прутик.
Баюн наблюдал за ней, но ни о чем не спрашивал. Видел, верно, что не время.
Яснорада стыдилась того, что так боится перемен, до боли в пальцах цепляясь за уже привычное ей, знакомое. Но покинув Кащеев град, она утеряла право называться мертвой дочерью Ягой. И эта туманность, зыбкость — понимания, кто она теперь — пугала, пожалуй, больше любой правды.
А потому на следующем привале у ручья Яснорада высыпала на землю всю свою сокровищницу. Браслет, что создали русалки, мягко обнял ее запястье, и по коже до самого локтя засеребрилась рыбья чешуя. Яснорада протянула руку к ручью — и вода послушно к ней потянулась, образуя маленький фонтан. Потянулась второй рукой и, словно фокусник, перелила струю из руки в руку.
Баюн сидел на задних лапах и наблюдал за ней с восхищением, словно позабыв, что он сам — совершенно особенный кот.
Яснорада сняла браслет, и не прошло и минуты, как жесткие чешуйки сменились бархатной и теплой девичьей кожей. Сплела венок из полевых цветов и надела на голову. Золота в стекающих на грудь волосах будто стало больше. Задрожали они на ветру, словно колосья. В ноздри ударил запах свежескошенной травы, который до той поры она и вовсе не знала. По наитию Яснорада коснулась рукой земли. Спустя десять ударов сердца из теплой почвы пробился зеленый росток. Еще десять ударов — и затрепетал на ветру одинокий колос пшеницы.
Она нанизала на волосы листки и тоненькие ветки. Обернула их локонами, скрепляя. Кожа и спрятанные под ней вены будто вытягивали зелень из природных даров. Яснорада снова прикоснулась к земле ладонью, словно роняя в нее невидимое зерно. Чувствовала, как почва увлажняется под рукой, наполняется живительным соком. Когда проклюнулся зеленый росток, Яснорада почти уже — почти — не удивилась. Сорвала цветок и с улыбкой протянула Баюну.
— Чудеса… — прошептал кот, его принимая.
А Яснорада, глазами Баюна видя себя чудотворницей, с еще большим рвением взялась за дело. Вплела перо в распущенные волосы и… ахнула, будто задохнувшись. В лицо дохнуло свежим ветром, что взметнул ее локоны, отбросил назад, за спину. Яснорада прикрыла глаза, растворяясь в этом порыве. Пришло чувство, будто она и впрямь парит. Как та пушинка на ветру, как сорвавшаяся с девичьих волос лента, как…
Птица.
От захватывающей дух высоты у Яснорады защипало глаза. И пускай она не видела то, что с высоты видит птица, но все же она — человек или навья нечисть, привязанные к земле… парила.
Не сразу Яснорада высвободила перо из волос, и медленно это сделала, нехотя. Ее, увы, ждало не небо. В земных просторах Нави таился ее путь. Ее, как сказала Настасья, дорога. Она поднялась, сложила в сумку все свои сокровища. Баюну о том, что чувствовала, не рассказала — мешал ком в горле.
Но сапоги обувать не стала и в котомку, как в лесу, не бросила. Оставила их лежать на земле сиротливо. Пошла босиком.
Занялся рассвет, окрасив небо Нави в розовато-алый, а следом — в пронзительно-голубой. Как и всегда, Яснорада спала на голой земле, обнимая Баюна вместо одеяла. Но с недавних пор ей снились странные, цветные сны. Не о ней были эти сны и не о тех, кого она знала. Снились ей птицы, что смотрели с высоты на долины и заводи, города и веси, снились шустрые
