Громов: Хозяин теней 4 - Екатерина Насута
— А ты веришь?
— Не в этом дело.
У меня с верой тоже сложно, пусть даже случалось лично беседовать с ними, с иными, но веры почему-то не прибавилось. Знания — это да, понимание тоже имеется, но вера, выходит, немного иное. Она не про личное.
— Дело в том, что они тоже перестают… понимаешь, человек не может пойти войной на Бога. Это… невозможно.
Противно сути?
Или тут уже о страхе? Не важно.
— То есть, не один человек, потому что порой люди и не такое вытворяли, но вот в целом. Массово. Все те, кто ныне молится, ходит в церковь и верой своей даёт силу иконам с крестами. Все эти люди не станут воевать ни с Господом, ни с ангелами его.
— Скажешь тоже, — произнёс Метелька не совсем уверенно. — Ты… это сейчас выдумываешь.
Сейчас.
Только не выдумываю, а скорее складываю одно с другим.
— А вот если речь идёт не о богах, а об иных сущностях, пусть даже более сильных, чем человек, то тут всё немного иначе. Тут уже можно и подумать, как эти сущности одолеть.
И использовать.
Во благо человечества.
Всё, что ни делается, естественно, происходит только во благо этого самого человечества. Даже когда оно само не просит.
[1] Ещё один рецепт народной медицины, который вполне дожил до дней сегодняшних. И порой в рекомендациях мелькает.
Глава 22
Глава 22
И как изо всех городов всего Росийскаго царствия власти и всякий ерейский чин соборне, и бояре, и околничие, и чашники, и столники, и дворяне, и всякие служилые, и посадцкие и уездные всяких чинов люди, для государского обиранья, в царствующий град к Москве на совет сьехалися, и всещедрый, в Троицы славимый Бог наш, по умолению пречистые Своея Богоматери и великих Московских чюдотворцов, не хотя видети всего православнаго хрестьянства в конечной погибели, а православной истинной хрестьянской вере греческого закона от латынь и от люторских и богомерских вер во обруганье, по Своему человеколюбию, послал Свой святый Дух в серца всех православных хрестьян всего великого Росийскаго царствия, от мала и до велика, не токмо в мужественном возрасте, и до ссущих младенец, единомышленной невозвратной совет.
Утвержденная грамота об избрании Государя [1]
А жандармов в госпитале едва ли не больше, чем пациентов. Стоило из палаты выглянуть и нос к носу столкнулся с дремлющим парнем, который от скрипа двери дремать перестал, встрепенулся и потянулся к револьверу.
— Мне наверх надо, — сказал я ему. — К Михаилу Ивановичу. Вот.
И бумаженцию протянул.
Парень сощурился и успокоился как-то сразу. Зря. Морда-то у меня замотанная, да и в коридоре темень. Если так-то, мало ли кто под бинтами прятаться может? А он руку убрал, кивнул и махнул:
— Пошли тогда. Долго спишь. Их благородие ещё когда приходили.
— Так… контузия.
— Ага, слыхал. Ничего. Николай Степаныч своё дело знает, — это было произнесено с изрядным уважением. — Так подлатает, что прям как новенький будешь. У меня братец в тым годе…
Стоял парень, надо полагать, давно, вот и притомился и от безделья, и от одиночества.
— … так прямо золотые руки…
Золотые.
И киваю, соглашаясь. Большего не требуется.
Проводили меня к чёрной лестнице, а там уже передали мрачному казаку, который вот и фонарём в меня посветил, и какой-то штукой помахал над головою, а бумагу разве что на зуб не попробовал.
В общем, серьёзный человек.
На втором этаже ещё троица.
И у палаты Алексея Михайловича стоят, прям на вытяжку, взглядом вперившись в икону, которую напротив палаты и пристроили. Мой провожатый тоже перекрестился. А икона сияла. Свет был не злым, скорее уж окутывал её золотым облаком. И казалось, что того и гляди печально улыбнётся мне Богоматерь. И руку поднимет выше, благословляя…
— Ишь, благостно, — пробормотал кто-то.
— А чего в коридоре? — я решился на вопрос.
— Так… велели. Там, вон, иные… носют и носют, сюда, а потом оттудова. Его благородие велели… а на ночь вон, в коридор. Но то мы с уважением. Ты чего не крестишься?
Перекрещусь. Мне не сложно.
— Вы… — глянул на казака. — Если ладанка есть какая, или крест, или ещё что, положите на неё.
— Зачем?
— Силы в ней много. И меньше не станет, а вам, глядишь, не будет лишним.
И вот этих людей он надеется заставить пойти против веры?
Дело не в том, кто есть Светозарный или Мара. Боги. Сущности высшего порядка. Иные формы разума. Дело в том, во что человек верит.
А этот, экспериментатор, собирается их веры лишить.
Я затряс головой. Надо его найти. И чем скорее, тем лучше. Если к революционным идеям добавятся религиозные, к которым накинут сверху всяко-разного, то… то будет хуже, чем у нас.
Много хуже.
У нас люди воевали с людьми. И та, новая страна, пусть и залитая кровью у корней своих, но была великой. А тут? Чем закончится схватка? Прорывами тварей? Полным столкновением миров?
Он ведь, тот, кто двигает идею, то ли не понимает до конца, то ли… в том и дело, что понимал. Должен был бы понимать. Он ведь умный.
Даже не в том дело, что учёных. Учёных дураков, которые ничего-то, помимо науки не видят, я повидал изрядно. А этот видел. И революционеров вот, которых пользовал и в хвост, и в гриву. И остальное. Тогда почему?
Или у него собственный план имеется?
— Доброй ночи, — говорю, заглядывая в палату. — Извините, что поздно. Надо было разбудить…
Я готов отступить, если они спят, но нет. Не спят. Чаи распивают.
Тут вам и столик на гнутых ножках. И самовар, пусть небольшой, но всамделишний. Стоит, сияет серебряным боком. Чашки с узкими донцами.
Тарелочки узорчатые.
— Проснулся, — Михаил Иванович поднялся. — Отлично. Проходи. Чай будешь?
Карп Евстратович только хмыкнул. Ныне он был в шелковом халате с драконами, наброшенном поверх полосатого домашнего костюма. Волосы снова
