Дневник времён заразы - Яцек Пекара

— Еще бы. — Я улыбнулся. — Многие, пожалуй, согласились бы даже захворать в обмен на столь приятное лечение.

Пьяница снова наполнил свою кружку водкой до самых краев, подозрительно зыркнул на нас, словно опасаясь, что мы попросим его угостить, но поскольку ничего подобного не услышал и не увидел, успокоенный, поднял сосуд и осушил его на этот раз двумя долгими глотками, после которых глубоко вздохнул с блаженным выражением на лице.

— Это точно водка? — тихо удивился Баум. — Этот человек пьет ее быстрее, чем мы воду.

Я встал из-за стола.

— Господин Баум, мне пора. Служба — не дружба. А вы? Идете? Остаетесь?

— Иду, иду, — ответил он. — Что мне тут одному сидеть.

Аптекарь тоже поднялся и, лишь прежде чем выйти, наклонился к пьянице, который неподвижным взором смотрел на стену.

— Желаю вам успехов в лечении против кашлюхи, — бросил он. — Но впредь будьте осторожны в том, что и кому говорите. Ибо, видите ли, вы могли бы наткнуться, к примеру, на инквизитора…

Любитель водки поднял на него безразличный взгляд, моргнул и сказал, ничуть не смутившись:

— Да можете вы все в Империи меня в задницу поцеловать, ибо я шляхтич и подданный польского короля.

Я рассмеялся и потянул аптекаря за локоть.

— Пойдемте, господин Баум, — велел я.

Разумеется, в словах пьяницы было огромное, огромное преувеличение. Он гостил на территории Империи, а значит, подпадал под законы Империи, и Святому Официуму не было дела, был ли он подданным короля поляков или короля гипербореев. Это были не времена античного Рима, когда достаточно было крикнуть, что ты римский гражданин, чтобы тебя повезли в столицу на императорский суд. Если бы дошло до дела, мы бы его сожгли или повесили, как и любого другого, независимо от того, поляком он себя называл или нет. А на наших кострах шляхтичи горели ничуть не хуже простолюдинов.

* * *

Когда я вернулся в Инквизиториум, я решил заглянуть к нашей подопечной и передать ей срочное известие. Я не был уверен, понравится ли ей то, что я собирался сказать, а точнее, говоря по совести, был убежден, что она не примет это с радостью. Но что поделать…

Кинга сидела на кровати напротив Кристиана, и они играли в кости. Мальчик хихикал, когда девушка сильно трясла стаканчиком.

— Кто выигрывает? — спросил я.

— Кто же еще, как не мастер. — Она улыбнулась и взъерошила ребенку волосы.

Я сел на стул.

— У меня добрые вести из дома этого малыша, — перешел я на латынь, чтобы ребенок меня не понял.

— Какие? — Лицо Кинги омрачилось тревогой.

— Его отец умер от кашлюхи. — Я рассмеялся. — Не правда ли, прелестная ирония судьбы, что его постигло то, чего он так боялся и из-за чего выгнал из дома своего маленького сына?

Кинга долго молчала.

— Грех ли, что я радуюсь смерти этого человека? — спросила она наконец, подняв на меня взгляд.

— Боже упаси, милая моя, — отозвался я. — В нашей радости, вызванной смертью злых ближних, нет ничего предосудительного, ибо покуда они живы, они для нас, людей добрых, представляют угрозу и бремя. Глуп тот, кто не радуется, что из его дома исчезла угроза, а с плеч свалился тяжкий груз.

Она слегка улыбнулась.

— Не уверена, что учение монахинь шло в том же направлении, что и ваше, — заметила она.

— О, я инквизитор, так что мне можешь верить, — ответил я. — Но вернемся к делу. Вторая новость такова, что мать этого малыша пришла умолять, чтобы мы отдали ей ребенка…

Кинга поджала губы.

— …как ты сама знаешь, она не только не была виновата в том, что его выгнали, но даже яростно этому противилась, за что и понесла наказание. Она, кажется, искренне предана ребенку. Разумеется, она нам благодарна, но… — Я развел руками. — Сама понимаешь.

На этот раз Кинга молчала очень долго, глядя куда-то поверх моей головы. Однако все это время она бессознательно играла с ребенком, тряся стаканчиком и выбрасывая кости, а малыш вслух считал, сколько выпало очков.

— Я знала, что когда-нибудь его придется отдать, — сказала она грустно. — Разве что если бы оба родителя умерли, — добавила она после раздумья.

Ого, а девица-то не промах, с усмешкой подумал я.

— Ты в том возрасте, когда скоро у тебя будут муж и собственные дети, — сказал я. — Может, этот опыт, то, как ты заботилась и играла с Кристианом, сделает тебя в будущем лучшей матерью?

Кинга вздохнула.

— Детей мне бы очень хотелось иметь, но вот замуж я совсем не тороплюсь, — ответила она. — Жаль, что порядочная женщина не может иметь первого без второго. — Она снова вздохнула. — Может, когда-нибудь настанут другие времена, — добавила она с надеждой в голосе. Потом она тряхнула головой. — Вы не могли бы что-нибудь сделать?

— В деле мужа или в деле детей? — пошутил я. А затем ответил уже совершенно серьезно: — Я не могу удерживать ребенка в резиденции Святого Официума против воли его матери, потому что это будет выглядеть так, будто мы похитили малыша. К тому же, какой в этом смысл? Ты ведь не удержишь мальчика навсегда. Нам не нужны лишние хлопоты в эти тяжелые времена. А когда вернутся мои начальники, у меня с тобой самой будет проблема, что делать. — Я покачал головой. — Попрощайся с Кристианом, объясни ему, что он возвращается домой и снова увидит маму, а я скажу этой женщине, что завтра она сможет забрать сынишку.

— Послезавтра, — быстро бросила Кинга.

— Хорошо. Послезавтра, — согласился я. — Один день никого не спасет.

Я хотел было уйти, но на пороге меня остановили ее слова.

— Каждую ночь мне снится, что я его убиваю, — сказала она. — Я стою так же, как стояла тогда, когда он схватил меня за грудь, только я не даю ему пощечину, а выхватываю нож и вонзаю ему прямо в сердце, — говорила она с холодной яростью в голосе. — А потом проворачиваю рукоять так, что рассекаю ему это сердце надвое. А он лишь глядит на меня, как баран на бойне…

— Слишком суровая кара за обычные заигрывания, — ответил я.

Она помолчала мгновение.

— Вы, наверное, правы, — отозвалась она наконец. — Я хочу убить его не потому, что он меня оскорбил, а потому, что он хочет убить меня. И потому, что я так сильно его боюсь.

Последние слова она произнесла голосом вовсе не жалобным или испуганным, а тоном таким мертвым, словно рассказывала о событии совершенно незначительном и безразличном.

— Страх спасает жизнь, — констатировал я. — Лучше тебе бояться Касси, чем им пренебрегать. Пусть все это