Художник из 50х - Сим Симович
Он не торопясь шёл по Пятницкой, потом свернул к Москве-реке. Набережная была полна гуляющих — молодёжь, семьи с детьми, влюблённые парочки. Обычная московская идиллия летнего вечера.
— Гоша! Гоги… Георгий Валерьевич!
Он обернулся на знакомый голос. По тротуару к нему шла Аня — в привычном берете, с сумкой через плечо, в лёгком летнем платье в цветочек.
— Аня! — обрадовался он. — Какая встреча! А я думал, мы увидимся только в пятницу.
— И я не ожидала, — улыбнулась она. — Была в библиотеке, возвращаюсь домой. А вы откуда?
— Из артели. Помогал товарищам с декорациями.
— А как дела на новой работе?
Гоги помрачнел. Как рассказать ей о том, что он видел сегодня? О термоядерных реакторах и плазменных пушках? Конечно, никак. Подписка о неразглашении — это святое. Мысленно одёрнул себя прогоняя первые нотки конформизма.
— Нормально, — уклончиво ответил он. — Рисую плакаты по технике безопасности. Не очень творческая работа, но зарплата хорошая.
— Понятно, — кивнула Аня. — А хотите прогуляемся? Вечер такой прекрасный.
— С удовольствием.
Они пошли вдоль набережной, не торопясь, наслаждаясь тёплым воздухом и видом на реку. Москва играла отблесками заходящего солнца, где-то плескались утки, на противоположном берегу виднелись купола церквей.
— Знаете, — сказала Аня, — а я сегодня читала Блока. «Двенадцать». Удивительная поэма — и страшная, и прекрасная одновременно.
— «По городу оборванному, по всей стране метёт метель», — процитировал Гоги. — Да, сильная вещь. Хотя многие её не понимают.
— А что там понимать? Революция — это метель, которая сметает старый мир. И идут по этой метели двенадцать красногвардейцев, как апостолы нового времени.
— Вы так думаете? — заинтересовался Гоги. — А мне кажется, поэма гораздо сложнее. Блок ведь сам не знал, к добру это или к злу — вся эта революционная буря.
— Как не знал? — удивилась Аня. — В конце же Христос идёт впереди красногвардейцев. Это же ясно — благословение небес на новый путь.
— А может быть, наоборот? — возразил Гоги. — Может, Христос идёт не впереди, а навстречу им? Останавливает, предупреждает? Ведь сами красногвардейцы Его не видят.
Они остановились у парапета и посмотрели на реку. Разговор о поэзии отвлекал от тяжёлых мыслей, возвращал к нормальной человеческой жизни.
— Интересная трактовка, — задумчиво сказала Аня. — Я как-то об этом не думала. А что вы читаете из современного?
— Честно говоря, времени мало на чтение, — признался Гоги. — Работа отнимает все силы. А вы?
— Твардовского очень люблю. «Василий Тёркин» — удивительная поэма. И смешная, и грустная, и правдивая. Настоящий народный характер.
— Да, Твардовский умеет писать просто о сложном. Без пафоса, без фальши. Помните: «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый, снег шершавый, кромка льда…»
— «А между ними — переправа, и ружейный лязг слышна», — подхватила Аня. — Как музыка звучит.
Они медленно шли по набережной, и разговор плавно перетекал от одного поэта к другому. Есенин с его болезненной любовью к России, Маяковский с его революционным надрывом, Пастернак с его удивительными образами природы.
— А из прозаиков кого любите? — спросила Аня.
— Бунина, — не задумываясь ответил Гоги. — «Антоновские яблоки», «Лёгкое дыхание» — это же жемчужины русской прозы.
— Но он же эмигрант, — осторожно заметила Аня. — У нас его почти не издают.
— А искусство не имеет границ, — философски ответил Гоги. — Красота есть красота, где бы она ни родилась.
Разговор становился рискованным, и он поспешил перевести тему:
— А из наших писателей очень люблю Паустовского. «Золотая роза» — удивительная книга о том, как рождается искусство.
— О да! — оживилась Аня. — А его рассказы о природе! «Мещёрская сторона», «Летние дни»… Читаешь и чувствуешь запах трав, шум ветра в листьях.
— У него особый дар — видеть поэзию в обыкновенном. Вот идёт дождь, и для большинства это просто непогода. А для Паустовского — целая симфония звуков и красок.
Они дошли до Крымского моста и повернули обратно. Солнце уже почти зашло, на небе появились первые звёзды. Москва постепенно утопала в вечерних сумерках.
— А знаете, что меня поражает в русской литературе девятнадцатого века? — сказала Аня. — Какая глубина психологического анализа! Толстой, Достоевский, Тургенев — они умели заглянуть в самые потаённые уголки человеческой души.
— Это правда, — согласился Гоги. — Возьмите «Преступление и наказание». Весь роман — это исследование одной человеческой души, её падения и воскрешения.
— А «Войну и мир»! Там целый мир, целая эпоха. И каждый персонаж живой, настоящий. Наташа Ростова, князь Андрей, Пьёр Безухов — как будто знаешь их лично.
— Толстой вообще гений в изображении внутренних монологов, — заметил Гоги. — Помните, как он описывает мысли Левина во время сенокоса? Или размышления князя Андрея под небом Аустерлица?
— Да, это потрясающе! А ещё меня восхищает, как они умели соединять личное и общественное. У них нет чисто камерных историй — всё связано с эпохой, с историей, с судьбой страны.
Разговор о литературе действовал на Гоги как бальзам. После всех сегодняшних потрясений он снова чувствовал себя человеком, а не винтиком в государственной машине. Литература напоминала о вечных ценностях, о том, что есть в жизни нечто более важное, чем политика и тайные технологии.
— А из поэтов прошлого века кого больше любите? — спросил он.
— Пушкина, конечно, — улыбнулась Аня. — «Евгений Онегин» — это же энциклопедия русской жизни. И стихи удивительные: «Я помню чудное мгновенье…»
— «Передо мной явилась ты, как мимолётное виденье, как гений чистой красоты», — продолжил Гоги. — А мне ещё очень нравится Лермонтов. Особенно поздние стихи — «Выхожу один я на дорогу…»
— Лермонтов — это космос, — мечтательно сказала Аня. — У него такое ощущение бесконечности, вечности. «В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом…»
Они остановились на том же месте, где встретились в первый раз. Звёзды уже ярко светили на небе, и Аня, как всегда, подняла голову к небу.
— А вы знаете, — сказала она, — иногда мне кажется, что поэты девятнадцатого века умели лучше нас чувствовать связь с космосом, с вечностью. У них нет этой суеты, этой спешки, которая характерна для нашего времени.
— Может быть,
