Да не судимы будете - Игорь Черемис

Он хмыкнул. Ну да, «злачные места» в данном случае — не мюнхенский район красных фонарей или как он там у них называется. Мне названия улиц, которые Макс произнес с безупречным берлинским акцентом, ничего не говорили, но это явно были сосредоточения различных универмагов и магазинов, где было всё, что могло потребоваться советскому туристу.

— Повезло, — кивнул я.

Наших вполне могли запереть до самого отлета — просто так, не со злости, а на всякий случай, без особой цели и без какого-либо повода. Но, видимо, взбунтовались спортсмены, а держать в заточении того же Алексеева очень опасно — он всех сотрудников КГБ, которые сопровождали сборную, в бараний рог согнет и лишь потом подумает, что это перебор. К тому же там была толпа чемпионов и медалистов, а жалобы от таких заслуженных людей никому не нужны, в том числе и нашей Конторе.

— Ну что, пойдем за твоим подарком? — Максу явно хотелось побыстрее уехать к своей Ольге.

Я согласился. Мы подошли к «москвичу», он открыл багажник и достал оттуда очень узнаваемую, хоть и безликую упаковку. Гитара.

— Специально попросил, чтобы завернули понадежнее, но в самолете в руках держал, благо, свободные места были, — объяснил Макс. — Так что всё в порядке. Здесь откроешь или к тебе поднимемся?

Этот вопрос он задал, очевидно, рассчитывая на вполне конкретный ответ, и я не подвел.

— Здесь, чего зря ходить туда-сюда, — сказал я и начал распутывать узлы, которые навязали западногерманские капиталисты.

А когда распутал, не знал — плакать мне или смеяться. Это действительно оказалась гитара — только не обычная, а басовая. Правда, она в целом не была обычной — корпус, как у скрипки, и очень небольшой по сравнению с длинным грифом. Но надпись Hofner и знакомый перламутровый пикгард примирили меня с действительностью и этим странным подарком.

— Сто пятьдесят марок отдал, — похвалился Макс и заглянул мне в лицо.

Я изобразил радостную улыбку и чуть тронул самую верхнюю струну, которая отозвалась гулким звуком.

— Знаешь, что это за гитара?

— Продавец говорил что-то про крутую модель, поэтому и взял, — чуть виновато сказал Макс. — Там ещё были какие-то «фендеры» и «гибсоны», но они много дороже, я не рискнул брать. А эту он прям сильно хвалил.

— Ещё бы, — кивнул я. — На такой гитаре играет Пол Маккартни, так что действительно крутая модель. Спасибо тебе. А наушники удалось купить? [1]

* * *

На басу я играть не умел, поэтому просто повторял аккорды с учетом отсутствия двух нижних струн. В наушниках звук был отличный, я разбирал каждую ноту и был почти счастлив. Наверное, если бы Макс сообразил привезти те самые «фендер» или «гибсон», мой уровень счастья скакнул бы в небесную высь, но и так было хорошо. К тому же у меня дома теперь можно было организовать небольшой оркестрик, которому не хватало лишь ударной установки.

Марки я спрятал на чердаке, рядом с двумя папками — в одной находились материалы, которые привез из Сум я, а другую мне отдал генерал Чепак. Обе тянули на солидные сроки для упомянутых в них людей, но я пока так и не решил, стоит ли пускать эти дела в ход. Это в будущем можно было слить отдельные материалы в газеты, и моим коллегам пришлось бы волей-неволей раскручивать всю цепочку после получения живительных пинков от начальства. Здесь же никакая «Правда» и даже лепельский «Ленинский флаг» не опубликуют ни один листок, даже если мне удастся всучить их главным редакторам. Поэтому у этих материалов был один путь — через меня к Бобкову, а через него — к Андропову. Ну а тот был волен оставить всё, как есть, или двинуться выше — в ЦК.

Я не знал, подал ли председатель КГБ мою записку в Политбюро. Я отнес её ещё в понедельник, перепечатав свой рукописный вариант и поставив размашистую подпись, которую натренировал ещё в Сумах. Пока что ничего не изменилось. В газетах и по телевидению публиковали и показывали обычную здешнюю шнягу, на улицах никто не собирал демонстрации, а в Комитете шла плановая работа по разоблачению всего и вся, что могло навредить делу социализма.

Поэтому я полюбил тот не слишком длинный промежуток времени, когда вечерами, после завершения трудового дня, поездки к Татьяне и нехитрого ужина, я мог включить свой усилитель, надеть наушники и помучить «торнаду» и новоприобретенный «хофнер». Это занятие примиряло меня с ожиданием неизбежных перемен, которые должны были последовать после того, как члены Политбюро рассмотрят мои идеи и вынесут свой вердикт. В принципе, я был готов ко всему. Если они сочтут мои доводы вескими — я собирался ещё побороться. Ну а если нет…

* * *

В субботу у меня закончился внутренний завод. Это было неожиданно даже для меня самого, но я понял, что если продолжу думать о том, пройдет моё предложение через Политбюро или нет, то в какой-то момент перегорю окончательно. Как там было в известной молитве? Дай мне разум принять то, чего я не могу изменить, дай мне мужество изменить то, что я могу изменить, и мудрость отличить одно от другого.

Оказалось, что если разложить проблемы по полочкам, то всё оказывается достаточно просто. Соседнюю с Петром Якиром камеру в «Лефортово» занял Виктор Красин — его арестовали в Калинине и за неделю смогли перевезти в Москву. Я с ним пока не общался, но следователь Трофимов провел предварительный опрос, и по его впечатлениям Красин был готов на всё, лишь бы снова оказаться подальше от КГБ. Обвинительное заключение в его отношении вчерне было готово, нам осталось немного его отшлифовать и отправить по назначению. Я посоветовал Трофимову рассказать Красину о сделке с Якиром и пригрозить, что если тот будет упираться, то его будут судить не по травоядной семидесятой статье, а по более взрослым обвинениям. Я когда-то просматривал книгу этого диссидента, и воспоминания у меня остались как раз о его страхе перед возможным расстрелом. Бог знает, почему он этого боялся до внутренней дрожи — кажется, из всех диссидентов ни одного так и не приговорили к высшей мере. Сейчас это было не принято.

Повлиять на решения политических вопросов я точно не мог,