Столичный доктор. Том VIII - Сергей Линник
Но вѣдь прежде чѣмъ начато дѣло войны, кѣмъ бы оно не было начато, — долженъ отвѣтить всякій одумавшійся человѣкъ, — прежде всего начато дѣло моей жизни. А дѣло моей жизни не имѣетъ ничего общаго съ признаніемъ правъ на Портъ-Артуръ китайцевъ, японцевъ или русскихъ. Дѣло моей жизни въ томъ, чтобы исполнять волю Того, кто послалъ меня въ эту жизнь. И воля эта извѣстна мнѣ. Воля эта въ томъ, чтобы я любилъ ближняго и служилъ ему. Для чего же я, слѣдуя временнымъ, случайнымъ требованіямъ, неразумнымъ и жестокимъ, отступлю отъ извѣстнаго мнѣ вѣчнаго и неизменного закона всей моей жизни? Если есть Богъ, то Онъ не спроситъ меня, когда я умру (что можетъ случиться всякую секунду), отстоялъ ли я Юнампо съ его лѣсными складами, или Мукденъ, или даже то сцѣпленіе, называемое русскимъ государствомъ, которое Онъ не поручалъ мнѣ, а спроситъ у меня: что я сдѣлалъ съ той жизнью, которую Онъ далъ въ мое распоряженіе, употребилъ ли я её на то, что она была предназначена и подъ условіемъ чего она была ввѣрена мнѣ? Исполнялъ ли я законъ Его?
Такъ что на вопросъ о томъ, что дѣлать теперь, когда начата война, мнѣ, человѣку, понимающему свое назначеніе, какое бы я ни занималъ положеніе, не можетъ быть другого отвѣта, какъ тотъ, что никакія обстоятельства, — начата или не начата война, убиты ли тысячи японцевъ или русскихъ, — я не могу поступить иначе какъ такъ, какъ того требуетъ отъ меня Богъ, и потому я, какъ человѣкъ, не могу ни прямо, ни косвенно, ни распоряженіями, ни помощью, ни возбужденіемъ къ ней, участвовать въ войнѣ, не могу, не хочу и не буду. Что будетъ сейчасъ или вскорѣ изъ того, что я перестану дѣлать то, что противно волѣ Бога, я не знаю и не могу знать, но вѣрю, что изъ исполненія воли Бога не можетъ выйти ничего, кромѣ хорошаго, для меня и для всѣхъ людей.
Наверное, я долго стоял, пытаясь сообразить, что происходит. Агнесс вчера отправилась сюда, в госпиталь, вместе с Бурденко. И до сих пор — ни слуху, ни духу.
— Жиган!
Он словно ждал, когда я его позову, выскочил из-за угла, подбежал, натягивая картуз.
— Слушаю, Евгений Александрович.
— Запрягай. Самых свежих. Агнесс Григорьевна пропала. Едем искать.
— Сию минуту. Вы бы перекусили перед дорогой. Когда еще придется? А голодным ехать — последнее дело.
Я кивнул, соглашаясь. Пошел на кухню, помыл руки в умывальнике, вытер их поданным кем-то полотенцем. Сел за стол, и начал есть из стоящей передо мной тарелки. Что ел — даже не понял. Двигался, как автомат: ложка, хлеб, жевать, глотать. Наверное, весть о пропаже Агнесс уже успела разлететься по госпиталю, потому что никто не лез с неотложными делами и срочными вопросами. Даже Михеев с докладом не подошел. Но это я потом уже вспомнил, а сейчас сидел и ел, пока не понял, что тарелка пуста. Тогда я встал и пошел на улицу.
— Всё готово, Евгений Александрович! — Жиган подъехал ко мне. — Куда править?
— В штаб. Оттуда дать запросы по команде, не видел ли кто. Дальше — посмотрим.
Пока доехали, я уже немного не то чтобы успокоился, но пришел в себя. Первоначальная растерянность сменилась желанием действовать.
Кашталинского на месте не было, уехал в войска. Зато имелся начальник штаба, подполковник Одишелидзе. Я попытался пройти в его кабинет, но адъютант буквально повис на мне, не пропуская.
— Простите, ваше сиятельство, но велено никого не пускать.
Вряд ли кто способен остановить меня, я был полон решимости. Даже если потом меня под суд отдадут за то, что помешал деятельности штаба дивизии, но сначала мне надо найти жену. Я этого хлыща в мундире из генеральского сукна по стене размажу.
— Да вы что, поручик, на кулачках со мной драться будете? Немедленно сообщите господину подполковнику, что к нему князь Баталов, по неотложному делу. Я ведь не уйду.
Одишелидзе, наверное, услышал нашу перебранку, и вышел сам. Блин, краше в гроб кладут. Такое впечатление, что он как минимум неделю не спал. Даже щеки отвисли, а темные круги под глазами будто были нарисованы.
— Проходите, Евгений Александрович, — кивнул он.
— Извините, Илья Зурабович, но дело и вправду…
— Верю.
Он пропустил меня вперед, и закрыл за собой дверь.
— Присаживайтесь. Что у вас случилось? Только, пожалуйста, кратко. Забот и вправду невпроворот.
— Пропала жена.
— Агнесс Григорьевна? — встрепенулся Одишелидзе, и в его речи прорезался кавказский акцент. — Когда? При каких обстоятельствах?
— Вчера мы были в медсанбате у Горбунова. Там случилось нападение японцев, и я принял решение сразу отправить жену назад. С ней был помощник врача Бурденко. Сопровождали их драгуны… Сейчас, вспомню… Вахмистр Капленко, первая кавалерийская, с ним двое подчиненных. Было это примерно в три пополудни. Только что я прибыл в госпиталь и узнал, что ни Агнесс Григорьевна, ни Бурденко не вернулись.
— Капленко, — повторил подполковник, записывая фамилию на листке бумаги. — Со своей стороны обещаю полное содействие. Сейчас отправим запросы как в нашу дивизию, так и другие части Третьего Сибирского корпуса. О любых результатах дам знать, как только они появятся.
* * *
В штабе делать больше нечего. Это со стороны кажется, что свистнул командир, и все забегали. В жизни всё иначе: пока распорядятся, пока найдут, кто исполнит, пока тот приступит… Я в то время, которое здесь потратил бы на бесплодное ожидание, кое-что другое сделаю.
— Жиган, правь в Первую кавалерийскую. Там тоже медсанбат есть. Узнаем, что у них. Потом госпиталь. И еще…
— Евгений Александрович, — перебил он неожиданно мягко. — Лучше вы к нам поезжайте. Там и отдохнёте, и при деле будете. А я — поищу. Везде спрошу. В случае чего — вашим именем прикроюсь. А что, если в это время как раз весточка придёт? А вас нет…
Я помолчал. Он прав. Жиган везде пролезет, со всеми найдет общий язык. Я своим присутствием и помешать могу. Буду дергать, торопить, а от этого что-то важное пропустить можно.
— Ладно. Поехали.
В госпитале первым делом позвал Михеева. Он пришел, чуть помялся на пороге, будто не знал, с чего начать.
— Докладывайте, Александр Васильевич, что случилось за время моего отсутствия. Движение больных, запасы, происшествия. Как обычно.
Он вздохнул
