Инженер Петра Великого – 8 - Виктор Гросов
— Я знаю.
Наше рукопожатие было коротким и крепким. Стратегическое решение было принято. Гонка со временем началась.
Когда за Брюсом закрылась дверь, я еще долго стоял у карты. Я смотрел на жирную линию, прочерченную грифелем. План, который я изложил главе Тайной канцелярии, был честен. И одновременно он был лишь прикрытием для двух других, истинных планов, о которых ему знать было не обязательно.
Брюс ждет от меня «чуда» — ошеломительного военного успеха. Что ж, он его получит. Но я, как инженер, не верю в чудеса. Я верю в резервные системы и гарантированную огневую мощь. Пока все ресурсы Империи будут брошены на «Стальной Хребет», я в полной тайне, здесь, в Игнатовском, форсирую работу над проектом, который я похоронил. «Бурлак». Я не буду строить новую машину с нуля. Я возьму и превращу проект в то, чем он должен был быть изначально — в мобильные крепости. Легкая броня от казачьих пуль, платформа для скорострельной картечницы и десантный отсек на десять гренадеров. Три таких «зверя», способные без дорог пройти по степи и нанести удар там, где их никто не ждет, — вот моя подстраховка. Да, с топливом будет проблема, но это решаемо.
Если психология и экономика дадут сбой, в дело вступит сталь. Я обезглавлю это восстание расчетливыми ударами механизированной кавалерии. Брюсу об этом знать не нужно. Для него это будет лишь счастливой случайностью и подтверждением моей гениальности.
Но даже это — лишь тактика. Главное скрывалось в самой дороге. Эта линия на карте — скальпель, которым я собираюсь вскрыть главный нарыв Империи — крепостничество. И сделать это так, чтобы никто ничего не понял до самого конца.
Я уже посмотрел на отчеты своей команды по экономической части. Что-то мне еще преподнесет Морозова, но суть видна. В Империи нет платежеспособного слоя населения. В стране слишком много крепостных. Уж я то знаю, что чем дальше, тем сильнее этот момент будет сковывать экономику.
Строительство потребует сотен тысяч рабочих рук. Где их взять? Ответ очевиден: государственные крестьяне. Их сгонят сюда десятками тысяч по государеву указу, как на каторгу. Это будет величайшая в истории России программа переобучения. Каждый из них получит специальность: землекоп, плотник, каменщик, укладчик, кузнец. Они будут получать жалование, а не барщину или что там они получают. Скромное, конечно, зато настоящее, живыми деньгами. Они будут жить в стандартных бараках-общежитиях, а не в землянках. Их будут кормить и лечить за казенный счет. За пять-семь лет, пока дорога будет ползти на юг, через этот проект пройдут сотни тысяч людей. Они придут сюда темными, забитыми рабами, а выйдут — квалифицированными рабочими, которые умеют ценить свой труд.
И вот тут-то и сработает главная шестеренка моего механизма. По окончании контракта на строительстве дороги каждый из них получит и вольную, и небольшой надел земли — здесь же, вдоль дороги. С обязательством эту землю обрабатывать и платить в казну умеренный налог.
Что мы получим в итоге? Целый новый класс людей — свободных, имущих, лояльных государству, которое дало им новую жизнь. Они станут костяком, на котором вырастет новая экономика. Помещик, чьи крепостные работают спустя рукава три дня в неделю, никогда не сможет конкурировать с фермером, который трудится на своей земле от зари до зари. Промышленник, использующий рабский труд, проиграет мануфактуре, где работают вольнонаемные, мотивированные зарплатой. Крепостное право не нужно будет отменять каким-либо указом. Оно просто умрет само. Станет экономически невыгодным, как лучина при свече.
Я смотрел на карту и видел, как вдоль этой стальной артерии, пульсируя, нарождается новая Россия — свободная, индустриальная, сильная. И никто — ни Брюс, ни Государь, ни старое боярство — не увидит в этом проекте ничего, кроме спешной постройки стратегического пути на юг. Они сами дадут мне в руки инструмент, который разрушит их мир.
Булавинское восстание станет величайшим даром, эдаким кузнечным горном, в котором я перекую Россию.
Глава 2
Брюс уехал на рассвете. Мне нужно представить работающее доказательство, что мой путь — не безумная фантазия. В противном случае он, как верный пес государев, спустит с цепи генералов, и Дон утонет в крови. Времени на раскачку не было.
Я несколько дней носился по Игнатовскому как угорелый, пытаясь придумать как лучше решить поставленные задачи. Понимание того, что и на какой стадии находится на моей территории, после длительного отсутствия, помогло мне получить исходные данные — теперь можно и собрать своих единомышленников. О восстании Булавина, естественно, я сообщил, как о факте.
По моему знаку первым выступил Андрей Нартов. Мой гениальный механик с лихорадочным блеском в глазах развернул на столе огромный лист. С чертежа на нас смотрела филигранная, безупречная в своей сложности схема орнитоптера — механической птицы.
— Петр Алексеевич, — с легкой гордостью посмотрел он на меня, — я сидел над расчетами после нашего разговора. Вы говорили о полете «без огня». Вот решение! Паровая машина облегченной конструкции, система редукторов, передающих усилие на крылья… Я учел все!
Он говорил с жаром, с верой гения в собственное творение. Однако я, глядя на этот шедевр инженерной мысли, мрачнел. Прекрасный — и абсолютно тупиковый путь.
— Андрей, я восхищен твоей работой, — произнес я. — Но давай отбросим механику и обратимся к цифрам.
Взяв угольный грифель, я прямо на чистом углу листа принялся выводить расчеты. Вес машины, вес каркаса, площадь крыльев, необходимая мощность для создания подъемной силы… Нартов следил за рукой, его губы беззвучно шевелились, проверяя каждую выкладку. Когда я обвел финальную цифру, он тоже хмурился. Расчеты были неумолимы: чтобы эта махина хотя бы подпрыгнула, ей требовалась мощность втрое больше той, что могла выдать его паровая машина.
— Но… можно облегчить каркас! Использовать другие материалы! — Он цеплялся за свою идею.
— Можно. И тогда он развалится от первого же порыва ветра. Андрей, ты создал идеальный механизм, но пытаешься бороться с фундаментальным законом. С соотношением мощности к весу — формулы я тебе говорил, они не обманывают. В этой гонке мы проигрываем.
Раздавленный, он опустился на стул. Похоже, это был его первый серьезный творческий кризис. Я подошел к своему походному сундуку и извлек оттуда несколько листов, исписанных
