Фантастика 2025-96 - Ким Савин

Кляпа молчала. Тревожная тишина. Подозрительная, как кошка, которая вдруг перестала гонять пакеты.

В вагон вошли новые пассажиры. Один – в свитере с оленями и надписью, которую Валентина перевела как «мне плевать на вкус, лишь бы тепло». Следом – типичный айтишник с наушниками и парень с лицом, будто его недавно отчислили из секции борьбы за бранные реплики в женской раздевалке. Валентина машинально взглянула – привычка, оставшаяся с тех времён, когда на мужчин ещё смотрели с интересом, а не с желанием сбежать в монастырь. И тут же поняла, что это была ошибка.

Губы дёрнулись.

Она прижала ладони ко рту. С усилием. Пальцы дрожали. Но слова прорвались – сквозь кожу, сквозь плоть, как пар из плохо закрученного чайника.

– Вот у этого нос… как у человека, который точно знает, где у него спальня и где кнопка «максимум».

Паника. Ужас. Мужчина с наушниками не понял – музыка. Мужчина с лицом борца повернулся. Нахмурился. Посмотрел – не сразу на Валентину, а мимо, потом в упор. Она пыталась сделать вид, что это не её голос. Что, может быть, здесь кто—то ещё говорит мерзости. Может, это скрытая камера. Или сон. Или акция от «Мосметро»: угадай, кто озвучивает твою похоть.

– А этот… – голос снова пошёл, как поезд по рельсам. – Лицо как у бывшего любовника, который забыл подарить вибратор на 8 марта. Всё ещё надеется, что его личный поршень справится.

Валентина прижала обе руки ко рту. Настолько плотно, что ногти впились в щёки. Слёзы подступили. Ноги подгибались. Кто—то хихикал. Кто—то снимал. Кто—то смотрел, как на актрису дешёвого стендапа, у которой кончились шутки, но осталась злоба.

Сердце билось в висках. Грудь поднималась и опускалась, как пьяный дирижёр на премьере. Ей хотелось исчезнуть. Исчезнуть не метафорически, а буквально – раствориться, рассыпаться, превратиться в газ и улететь в вентиляцию.

– У того, в кожанке, судя по походке, жена всё время сидит на лице, – внезапно продолжила Кляпа голосом Валентины. – Причём не в переносном смысле. Представляешь, как он захлёбывается энтузиазмом, когда партнёрша просит «ещё»?

Мужчина в кожанке обернулся – резко, как будто кто—то сзади чихнул ему в ухо. Валентина попыталась отвести взгляд, но вместо этого услышала, как её рот продолжил:

– А этот в зелёной куртке… небось такой, что сначала час распинается, как важно уважать женское тело, а потом лезет с языком в ухо, как будто ищет там философский камень.

Рядом зашевелилась девушка в наушниках. Сделала вид, что прибавляет музыку, но уголки губ предательски дрогнули.

– А этот, – заключила Кляпа, переходя к третьему, – похож на того, кто перед сексом обязательно включает документалку про космос, чтобы показать, как он сложен и загадочен. А сам потом лежит и путает клитор с грушей.

Валентина уже не сжимала сумку – она вцепилась в неё, как в спасательный плот. Губы пытались сомкнуться, но рот жил своей жизнью, будто под диктовку из преисподней.

И тут – внутренняя реплика. Беззвучная. Как шлёпок по затылку. Как пощёчина, которую дают с любовью.

– Ну ладно тебе, не прикидывайся святой, – прозвучало с ленивым смехом. – Они тоже оценивают тебя. Просто молча. Считай, я установила справедливость.

Она не помнила, как двери открылись. Не почувствовала, как вагон остановился, каким был звук тормозов, кто стоял рядом и кто вышел первым. Всё, что осталось в памяти – это толчок. Тело, будто подхваченное инстинктом самосохранения, сорвалось с места ещё до того, как разум успел сформулировать хоть одно слово. Валентина вылетела из вагона, как пуля из рваного картонного автомата, врезалась плечом в какую—то бабушку, зацепила портфель мужчины в пальто, сбила тележку с водой и оказалась на платформе – живая, целая, позорно звучащая.

Она двигалась, как слепая в лабиринте – наощупь, спотыкаясь, перепутав направление. Сначала побежала в сторону поезда, потом резко развернулась, наткнулась на школьницу с рюкзаком в виде панды, извинилась, хотя слова прозвучали так, будто она прокляла её до седьмого колена. Кто—то буркнул ей в спину, кто—то фыркнул, кто—то вытаращился, но Валентина не замечала. Главное – отойти подальше. Желательно – в параллельную реальность. Хотя бы на пару станций.

Стены станции давили. Плитка была слишком белой, люди – слишком настоящими, запах – слишком московским. Её трясло. Пальцы не отпускали ручку сумки, а ноги, казалось, бежали сами по себе, догоняя друг друга, как два крыла курицы, отбитые на сковородке. Она заметила скамейку в углу, но передумала – там сидел мужчина. Сидел, значит, мог слышать. Значит, опасность. Направо – автомат с кофе. Нет, там девушка. С телефоном. Тоже не вариант.

Повернула обратно, и врезалась в колонну. По—настоящему. Со звуком. Не головой, но так, чтобы боль пошла по плечу, а вся решимость в организме отозвалась коллективным: «Что за нахрен вообще происходит?»

Она прижалась к холодной плитке спиной. Боль была нужна. Это хоть как—то возвращало к жизни. Подошвы туфель скользили по полу, дыхание сбилось. Грудная клетка поднялась, опустилась. Поднялась, опустилась. Тело требовало воздуха, которого, казалось, становилось всё меньше. Метро дышало в затылок. Пассажиры проходили мимо, кто—то краем глаза ловил её взгляд, кто—то брезгливо отводил лицо. Она стояла ссутулившись, как висит мокрое полотенце на батарее, забытое и ненужное, с красным лицом и внутренним взрывом.

А потом это началось – валом, без предупреждения, как будто кто—то сдёрнул занавес и включил звуковую систему позора.

Это был смех – живой, странный, сдержанный, как если бы кто—то засмеялся сквозь рот под подушкой, но так, чтобы всё равно было слышно на весь перрон.

Негромкий. Не резкий, а тот, который возникает на грани – между нервным срывом и добрым вечерним сериалом. Смех, от которого становится не по себе, потому что он не звучит – он свивается в висках, как клубок, скатывается по затылку, щекочет кожу и растекается под кожей.

Смех Кляпы был таким же непрошеным, как реклама прокладок во время просмотра триллера: громкий, липкий, отвратительно неуместный. Он шёл изнутри – не из горла, не из груди, а как будто из самой подкорки, где—то между центром самоуважения и участком, отвечающим за чувство собственного достоинства. Он был истерическим, словно Кляпа только что выиграла главный