Ева и Мясоедов - Алексей Николаевич Варламов

Я этого не ожидал. Мне казалось, что старые кирпичи мне в вину не поставят, и с этого момента в моем мировосприятии что-то нарушилось. Я понял, что как был для них чужим, так чужим и останусь. Ничего неожиданного в этом не было. Не кирпичи, так что-нибудь другое нас рано или поздно разделило бы.

Мое положение в деревне было изначально фальшивым. У них не было ничего, кроме покосившихся изб, комарья, разбитых дорог и заброшенности – а у меня городская квартира, Москва, другая жизнь. Мы стояли на разных берегах, и даже общей юности, родни и могил, как у Плотниковой, у меня с ними тоже не было.

Однако последней каплей, переполнившей чашу умиления и изменившей мое отношение к деревне, стало другое: в избу стали регулярно залезать. Тридцать лет стояла она и никто ее не трогал, а стоило мне там поселиться, наведываться стали по нескольку раз в год. Лазили пацаны, может быть местные, может быть те, кто приезжали сюда на лето.

– Дак шали-то, – говорила Першиха, хотя ласковое это слово мало подходило к здешней шпане.

Тюков пообещал, что разберется. После этого больше не залезали, а может быть просто надоело и поняли, что взять нечего. Но я перестал относиться к деревенскому дому как к дому. Он стал для меня просто местом, куда можно приезжать – рыбачить, ходить по лесу за грибами или ягодами. А ощущение обетованной земли и обретенной родины пропало. Оно осталось во мне как одно из самых дорогих и сокровенных воспоминаний, и я не испытываю неловкости за свои выспренные чувства. Они были наивными, но искренними, и я благодарен судьбе за то, что это сердечное умиление у меня было.

* * *

Год от года жизнь там становится хуже и хуже. Не рождаются дети, умирают люди, многие кончают самоубийством. А у тех, кто остается, впереди ничего нет.

Тюковская дочка Света окончила школу. Умная, красивая девочка, она поехала учиться в Вологду в техникум, получила специальность – но работы там не нашла. Нет работы ей и здесь. Она сидит в этой тесной и темной зимовке, и какое ее ждет будущее, я не знаю.

Когда я говорю со своими университетскими друзьями, преуспевающими в новой жизни, и они пытаются убедить меня в том, что в стране несмотря ни на что происходят перемены к лучшему, я всегда рассказываю им о Светке Тюковой.

В последние годы в райцентре в Вожеге, как и везде, появились коммерческие палатки, люди с Кавказа покупают и увозят лес, торгуют. Есть какие-то договоры не то с финнами, не то со шведами. То, что не успели вычистить «товаришши», доделают господа.

А деревня живет своей жизнью. Или, вернее, своей смертью умирает…

Последний раз, когда я там был, случилось еще одно несчастье. Старший сын Нюры Цыгановой Леня, который развелся с женой и на радость матери вернулся в колхоз, вместе с безотказным Тюковым переставлял в соседней деревне двор. После этого, как водится, выпили. Идти домой было километра три. На полдороге, когда поднимались в крутую горушку, Леня упал. Тюков выбился из сил тащить его. Зашли в ближайший дом. Нюриного сына положили на печку – сами сели выпивать до утра. Несколько раз звали спящего присоединиться, но он молчал. Однако дурного никто не думал – просто сидели и пили. Наутро стали мужика будить, а он был уже холодный.

Рассказывая мне об этом по дороге на Большой мох, Нюра долго костерила ни в чем не повинного Тюкова, а потом горестно проговорила:

– Умер Леня. От факта сердца умер.

Деревня – это тоже факт моего сердца.

Серпик луны

1

Июньским вечером 2000 года я летел из Франкфурта в Лиссабон. Когда вылетали из Германии, стояли сумерки, над Францией медленно опускалась ночь, и долго тянулась внизу, затухая, зеленая ухоженная страна, которую наконец поглотила тьма. В этой мгле сумрачная, таинственная, с редкими россыпями огней началась Испания. А дальше было не разобрать – не то океан, не то горы или просто безлюдное пространство Пиренейского полуострова. Уткнувшись в круглое окошко, я смотрел вниз и старался не слушать, что рассказывает мне сосед, отставной немецкий военный моряк, который служил капитаном на дорогой частной яхте и возвращался из отпуска. Про хозяина яхты моряк ничего не говорил, кроме того, что тот страшно богат и по контракту он обязан держать его имя в секрете, но по всему чувствовалось, что немца подмывало плюнуть на договор и рассказать и про яхту, и про ее хозяина, и про их путешествия по миру. Но я не хотел ничего слушать, а лишь смотреть за темное окно, где светились близкие звезды и чуть подрагивало широкое, с мерцающим огоньком крыло.

Перед самой посадкой я увидел огромный город. Он возник внезапно из мглы и поразил своей близостью. Мы летели над ним очень низко, так что можно было разглядеть пересекающиеся под прямым углом улицы, площади, храмы и дома – все было залито ярким электрическим светом, которого было так много, будто в городе справляли праздник. Самолет приземлился прямо среди этих улиц и огней, и полчаса спустя, когда, получив багаж и почти не задержавшись в пустынном аэропорту, я ехал в гостиницу, мне казалось, что низкий бреющий полет над сверкающим городом продолжается и я не остановлюсь сегодня никогда.

Спать не хотелось. Сырая полная луна встала над Лиссабоном, и зыбкий свет ее мешался со светом уличных фонарей. Было так влажно, будто только что прошел дождь. Незнакомые запахи поднимались от земли и проникали в комнату. Я стоял у открытого окна на верхнем этаже гостиницы, видел, как заходят на посадку новые самолеты, слышал, как шумят внизу машины, и не мог понять, в воздухе или на земле нахожусь. А утром по кривым, обсаженным незнакомыми цветущими деревьями улицам спустился в старую часть города.

Небо казалось выцветшим, и город был таким же белесым, никакого плана в его застройке не было – он вырос на этом месте, как растет трава или кустарник. Арабское, европейское, южноамериканское плавилось в нем. Широкая, точно морской залив, река разбивала его на две части. Лепились по склонам холмов наподобие пчелиных сотов дома. Ныряли в длинные туннели и поднимались на поверхность дороги, уходили вверх серпантином улицы, на балконах сохло белье. Овощные и винные лавочки, кафе, книжные