День поэзии. Ленинград. 1967 - Семен Вульфович Ботвинник
Наигранная бодрость победных маршевых ритмов сменяется поэтическим разливом заемных красивостей — «Карелия» с такими вычурными строками о любви:
Пришла Она — бессовестно красивая,
Зажав в губах цветок пушистый клевера.
Или «Улица Шопена» с набором случайных, то банально-томных, то броско-модных, между собой не монтирующихся образов:
На «шпильках» — тучка, шагом дробным,
Капроном бережно хрустя...
Тугие лебеди-балконы
По-лебединому — в гостях...
Изобретательные рифмы — «на синем фоне дня — симфония», «мелколиственна — истина», «совами — нарисованная» — перемежаются такими звуковыми сорняками, свидетельствующими о полном отсутствии слуха, как: «электромолотками — молодая».
А. Рытов путешествует не только по темам и географическим объектам, но и по поэтическим стилям — от бравурной бодрости маршей до лирического захлеба многозначительной образностью: «Между собакой и волком» или «Солнце встает, как со взбитой постели». Торопливый, развязный, шумный и задыхающийся пробег по миру характерен для поэтической походки Рытова.
И только в самом конце книги в двух стихотворениях — «Французская живопись» и «Фламандская живопись» — Рытов по-настоящему находит себя. В стихах о живописи нет пестроты и случайности, неряшливости и несовместимости образного развала, встречающегося почти во всех вещах сборника. Точная зримость деталей, отобранных обдуманно и метко, в сочетании своем раскрывающих обобщающий смысл увиденного, умение схватить национальный и жизненный характер картины, претворенной в стихи, словесное открытие материала другого искусства — вот то новое и подлинно ценное, с чем пришел Рытов в поэзию:
Желтая глина лица.
Черная складка рта.
«Любительница абсента»!..
. . . . . . . . .
А здесь
На стене
Висит крик
Летящего вниз
С обрыва!..
Наоборот, «Фламандская живопись» воплощена медленными, тяжеловесными ритмами и раблезианской физиологичностью образов:
Старинных кабачков цветная толстогубость,
На тяжести столов сочащаяся снедь,
Задообразных лиц проверенная тупость,
Глаз олово, носов блестящих медь.
Хочется надеяться, что в дальнейшем Рытов перестанет торопливо и развязно перебирать жизненные впечатления. Ведь искусство начинается с отбора. Последними своими стихами Рытов доказал, что, когда что-нибудь поражает его всерьез, он этим искусством владеет. Он умеет видеть словами и проникать в суть увиденного — нечастый и завидный дар.
В отличие от большинства начинающих, Александр Шевелев — «тихий» поэт, скромный и сдержанный, владеющий искусством лирической паузы, умеющий углубленно вслушиваться в затаенную жизнь природы. Тихо начинал и тихим в своей поэтической зрелости остался один из самых подлинно лирических наших поэтов Вадим Шефнер. В молодом поколении поэзии последних лет — Александр Кушнер; в стихах созерцательно-философических, точных в отборе конкретных, верных деталей, показал он, как плодотворно тихое, вдумчивое слово, какое богатство жизненных и человеческих контактов в нем таится.
Шевелев тих по-другому. Философичность ему не свойственна. Его пленяют задумчивые тихие пейзажи, очень русские, с речкой, лесом, полевыми просторами, и он не устает о них говорить, все время подчеркивая прелесть этой тишины. «Лес окружил меня. Молчит. И я молчу. Все просто так и тихо...», «Лесное чудо — тихая ходьба, и это чудо города теряют», «Стоит такая тишина!».
Погруженные в эту тишину, вырисовываются незатейливые детали деревенского быта — лесопилка «с покосившимся окном», «подслеповатая баня у реки, невзрачная, покрытая соломой», «скрипучий мост» и «серенькая птица». И так естественно завершает Шевелев эту маленькую зарисовку доверчивым приглашением:
Ты постой, отсюда не спеши, —
Это наших радостей граница.
Но если бы поэзия Шевелева ограничивалась неприметным, ровным и спокойным описанием тихих радостей сельского пейзажа, она была бы только еще одним, очень приятным, но далеко не новым отражением привычной русской лирики. К счастью, многие стихи Шевелева не просто описательны. В них оживают колдовские образы, рожденные русской природой:
Январь ударит по затылку
Медведицы ковшом...
Или — «багровый сторож у огня изложит жизнь, как сказку». Самое сочетание «багровый сторож» — феерично и сказочно, хотя оно оправдано реальным источником — огнем костра.
Неожиданность образных ходов Шевелева проявляется там, где он внезапно переключает извечно-мировое, природное в повседневное. «Где горизонта полоса холмы расставит, как посуду». В стихотворении «Сон» — атмосфера тревоги, призрачности, потусторонности. А концовка круто возвращает стихи из бредовых фантастических видений к самому будничному объяснению этого страшного сна:
Вот какие снились небылицы,
Если засыпал я на спине.
Сочетание сказочного претворения земного образа и трезвости видения придает поэзии Шевелева привкус шутки, жизнелюбивого юмора. Неожиданно у него раскрытие повседневных явлений городского быта, мимо которых обычно проходит поэзия. Свежий ракурс поэтического видения найдем мы в таких стихах, как «Дворники», «Метро», «Цирк», «В зоопарке». И вот прозаичнейшая из профессий представлена в добром веселом свете доверчивого воображения:
Дворники — ночные боги,
людям раздающие дороги,
если город снегом занесет.
Дворники — талантливый народ.
Дворники — философы ночные.
А деловые, автоматические, много раз в день повторяемые поездки в метро превращаются в чудодейственный процесс рождения и выхода из-под земли на свет.
...И мчится земля
по орбите куда-то.
И я в ней болтаюсь,
зародыш лохматый.
...И угловатый,
совсем молодой,
на свет
