День поэзии. Ленинград. 1967 - Семен Вульфович Ботвинник
Стихам Иоле Станишича этот нравственный максимализм свойствен в высшей степени.
При чтении книги бросается в глаза одно знаменательное совпадение. Вот стихотворение «Развяжите мне глаза» — монолог казненного. Вот «Песня погибших» — она начинается фразой: «Мы погибли». Сразу вспоминается Твардовский: «Я погиб подо Ржевом...»; Мандельштам: «Да, я лежу в земле, губами шевеля...»; Слуцкий: «В пяти соседних странах зарыты наши трупы...» Это не случайные совпадения. И не заимствование приема. В переломные, роковые минуты истории, когда лучшие гибнут первыми, поэтам свойственно отождествлять себя с погибшими. Ибо поэзия — совесть мира. И смерть погибших — на совести поэтов. Погибшие гибелью доказали свою честность. Они могут судить живых. Живые нуждаются в их поддержке. Сверяют по ним свои действия.
Но если мертвые молчать не в силах —
Живым молчанье незачем хранить, —
говорит Элюар.
Станишич вторит ему в стихотворении «Голос убитых»:
Слушайте ж голос из тьмы погребенья...
Там, наверху, погребают Свободу,—
ищет убийца признания, лавров почета.
Если говорить о лирическом герое книги Станишича, то можно сказать, что герой этот — поэтическая эмоция, романтическое переживание действительности. Это определяет и стилистические особенности книги — непрерывно нагнетаемую метафоричность, напряженность голосовых связок стиха.
Для стихов Станишича характерен перенос с себя на природу. Поэт перепоручает свои функции оратора — «Вопли камня», «Монолог явора», «Волны стонут», «Память лимонных деревьев». Для Станишича этот прием плодотворен. Он дает возможность еще больше расширить эмоциональные возможности стиха. Дает возможность обобщений. Природа в стихах Станишича эквивалентна романтическому сознанию поэта. Пользуясь традиционными фольклорно-романтическими образами, Станишич, благодаря особенностям своей этической программы, переосмысляет их. Испокон веку ворон в романтической поэзии играл вполне однозначную роль — он олицетворял зловещие силы, являлся провозвестником смерти. У Станишича сложнее: ворон пресыщен злом, он расклевывает нож, который поил его кровью, ему опротивела его извечная роль, природа не приемлет больше зла. Павшие борцы становятся как бы частью ее:
Давным-давно он принял честный бой.
Нет для него ни голода, ни страха:
он наскочил на пулю головой,
и в черепе теперь гнездится птаха.
Течет луна по листьям медуниц,
птенцы угомонились понемногу.
И смотрят из расширенных глазниц
таинственные звезды на дорогу.
В стихотворении Станишича нет четко обозначенных персонажей: стихи представляют собой сгусток эмоций, облеченных в жестокие, отвлеченно романтические образы:
За ночь одну покрывает здесь волосы иней.
И самому палачу не хватает дыханья.
Яма страданий здесь глубже пучины холодной
и синей.
Кажется пролитой кровью закатов пыланье.
Ночь в кровавой рубашке приходит к рассвету
и стонет.
Ужас яму копал в этом гибельном месте.
День окровавленный череп приподнял здесь
на ладони.
Если взять это стихотворение изолированно от других, то будет непонятно, о ком идет речь. Кто палачи, кто жертвы? Непонятность эта возникает оттого, что информация о событиях в стихотворении заменяется информацией о чувствах, вызванных событиями. Движение сюжета полностью заменяется нарастанием эмоционального и метафорического напряжения. Стихи Станишича приобретают полный смысл и звучание только в общей системе цикла, книги.
Книга Станишича по основной своей тенденции жестокая, но справедливая книга. Когда-то рыцарь-поэт Ульрих фон Гуттен восклицал: «Приди, благородная свобода!» В стихах Станишича мне слышится тот же призыв.
ГЛЕБ ПАГИРЕВ
ЗИМНЕЕ
Зима нашла меня в вагоне,
настигла в поезде, в пути —
на предпоследнем перегоне,
у Малой Вишеры почти.
Вдруг побелели будки, елки,
платформы, мостики, дома.
И обитатель нижней полки
вздохнул раздумчиво: «Зима».
Зима, зима! В снегу порожки;
в платке девчонка-егоза;
мальчишка, запертый в сторожке,
глядит в окно во все глаза.
Глядит, и все ему в новинку,
ему бы за дверь убежать,
поймать пушистую снежинку
и на ладони подержать.
И мне бы кинуться вприпрыжку
за быстроногим детством вслед!
Да не догнать того мальчишку,
не воротить ушедших лет.
Зима опять своим приходом
мне больно сердце бередит:
все безнадежней с каждым годом
влезаю в долг, беру в кредит...
Стою, смотрю с улыбкой строгой
на побелевшие холмы.
С особой грустью и тревогой
встречаю я приход зимы.
А жизнь идет, и нету средства
затормозить ее разбег;
и вечно, будет чье-то детство
глядеть в окно на первый снег.
БЕЗ ЧУДЕС
А ты хорошо сохранился...
Из разговора
Я сохранился, говоришь ты?
Меня хранили — не солгу:
весной подсаливали трижды,
зимой держали на снегу.
В жару спешили — ворошили,
в дождь выносили за порог,
в печи на противне сушили,
замариновывали впрок.
Меня вытряхивали, били,
ладонью терли о ладонь,
коптили, вялили, дубили,
кидали в воду и в огонь.
Меня хранили в тихом доме
на чисто вымытом полу,
на свежесрезанной соломе,
охапкой брошенной в углу.
Хранили так — бывало лишку,
с таким стараньем берегли,
как будто завтра на сберкнижку
класть сбереженные рубли.
И я, как видишь, сохранился, —
все очень просто, без чудес.
Не зажирел, не обленился
