Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова
Но сколько же коллег — да-да, не физиков, не математиков, а гуманитариев, — упрекали нас в последующие годы: «У вашей книги один существенный недостаток — как же вы при таком обилии имен не снабдили ее именным указателем?..» Первое время мы отвечали. Объясняли, отшучивались. Потом оставили и объяснения, и шутки. Зато стало ясно, какой разный у нас у всех издательский опыт.
Одни имена нельзя было упоминать много раз, другие — ни разу.
Наиболее суровые требования оказались у издательства «Просвещение», издававшего книги для школы. Моя «Рукопись и книга» (с подзаголовком «Книга для учителя») редактировалась там лет пять-шесть — с 1980-го по 1986 год. Все это время мы с редактором книги А. В. Ведрашко и заведующим редакцией Г. Н. Усковым занимались перетягиванием каната. Они объявили мне (дословно):
— Имена Мандельштама, Пастернака и Булгакова в книгах нашего издательства никогда не упоминались и упоминаться не будут.
(Любопытно, что Ахматова к тому времени право на упоминание неизвестным мне образом заработала.)
Сначала я пробовала увещевать:
— Геннадий Николаевич, вы выпускник нашего с вами филфака! В свое время я, московская медалистка, влюбленная в литературу, пришла на филфак, не зная имени Мандельштама. Мы с вами не можем позволить, чтобы это происходило с сегодняшними школьниками.
Не действовало. Тогда я заверила обоих редакторов, что моя книга совершенно точно выйдет в их издательстве как раз со всеми этими именами. Вопрос лишь в том, как долго мы будем трепать друг другу нервы. «Моя нервная система рассчитана ровно на сто лет. Подумайте о своей»[728].
Позже я узнала, что в это время Ускова как раз песочили на партсобрании издательства. Выступавшие говорили, что у него в редакции готовятся к печати рукописи, в которых цитируется роман «Мастер и Маргарита», находящийся, как всем известно, в спецхране. Таков был уровень просвещения. По сути-то дела выступавшие на собрании были правы — говоря словами самого романа, «ему там самое место». О том, собственно, и ведем мы здесь речь, что у режима в эпоху после утопии не было четкой схемы действий — многочисленными личными усилиями многих людей контуры этой схемы были сбиты. И можно было многое просунуть в образовавшиеся разрывы и расщелины.
Ситуацию тех лет я оценивала словами: «Цензура недогружена». Здесь не было ни преувеличения, ни желания щеголять парадоксами.
В 1979 году в том же издательстве «Наука», та же редактор Е. И. Володина, которая редактировала за семь лет до этого мою книжку об Олеше, категорически потребовала, чтоб уже из верстки я убрала имя Б. К. Зайцева, причем у меня шла речь о ранних текстах Зощенко, относящихся к Зайцеву дореволюционному!
«В чем дело?» — «Он очень плохо высказался о Советском Союзе…» — «Он умер в начале 1972 года!» — «Ну и что?.. Высказался… Снимайте — это указание непосредственно из Главлита, они все равно не пропустят…»[729] Лишь два года спустя, когда я летом 1981 года получила в подарок от еще не знакомого мне Рене Герра только что вышедший в Париже «Русский альманах», мне стало ясно, в чем было дело. Оказывается, Б. Зайцев дал Р. Герра интервью для французского телевидения еще в 1970 году. И к 1979-му, через семь лет после смерти писателя, слух о его плохом поведении дополз до наших властей. А в «Русском альманахе» это интервью теперь, в 1981 году, было напечатано на языке оригинала, и можно было догадываться, что именно так затронуло нашу чувствительную власть. Возможно, эти слова: «Вначале все нам представлялось по-иному. Думали, что приходит свободная демократическая республика, с Парламентом, все как на Западе. Разочарование было полное. Террор, расстрелы, деспотизм… Убийство Императора и всей его семьи, детей и близких, воспринималось ужасно» (с. 466). Так или иначе, его имя стало посмертно изыматься из печати, как имена Бухарина, Рыкова и других «врагов народа» после их расстрела.
Так же ни в коем случае нельзя было упоминать имена уехавших. В каждой книге редакторы ползали в 70-е годы по именному указателю, стараясь не пропустить очередного «отъезжанта» — писателя, ученого, артиста и т. д. По-видимому, специальная служба «спускала» в издательства эти имена.
В издательстве «Художественная литература» работала редактором наша с А. П. Чудаковым однокурсница Т. Б. Сумарокова, умный, порядочный человек. В 1977 или 1978 году она пропустила, не заметив, в печать имя кого-то уехавшего. Заведующая редакцией ее затравила. На одном из собраний начальницей было сказано: «Вы до смерти не смоете с себя этого черного пятна!» У Тани и без того были сложные личные обстоятельства; травля на службе довершила дело; она пришла домой и выбросилась из окна.
Наиболее расторопные издательства принимали превентивные меры. Когда я выпускала в «Науке» свою книгу «Поэтика Михаила Зощенко», я хотела посвятить ее А. П. Чудакову (сотруднику, кстати сказать, академического института) и совершенно неожиданно для себя столкнулась с тем, что это оказалось невозможным. Я осветила эту ситуацию в «Постскриптуме» к переизданию книги[730].
Кроме имен власть была внимательна и к отдельным словам. Это внимание делилось на два «отсека»: одни слова употреблять в печати было нельзя (и для нас иногда было важно их протащить), другие следовало употреблять обязательно — наша задача была в том, чтобы как-то этого избежать (помимо официозного императива, в 60-е годы было принято с лучшими целями полемизировать с ретроградами при помощи ленинских цитат; мы с А. П. Чудаковым считали невозможным в каких бы то ни было целях ссылаться в печати на Ленина — не желали разлагать сознание читателей).
В «Поэтике Михаила Зощенко» мне удалось, например, протащить, запрятав в глубь абзаца, слово «новоречь» (так было в самиздатском переводе Оруэлла вместо распространившегося позднее «новояз»).
Под конец вернусь еще раз к своей кандидатской диссертации. Кроме имени генсека, я не хотела употреблять в диссертации о советском литературном процессе 30-х годов слов «социалистический реализм», поскольку не имела возможности подвергнуть его свободному обсуждению. Председатель Ученого совета, бессменный завкафедрой советской литературы филфака МГУ (с 1952 по 1983 год — до дня смерти) А. И. Метченко взял читать рукопись моего автореферата, чтобы подписать в печать. На другой день, с трудом сдерживаясь, он сказал: «У вас там нет слов „социалистический реализм“!..» Я заблеяла, что это, мол, подразумевается, весь текст этим пронизан… На что он дословно сказал следующее:
«Сейчас многие любят говорить, что это подразумевается! Так вот — если в вашем реферате не будет этого слова, я его не подпишу, и ваша защита не состоится».
Про текст диссертации (она обсуждалась не на его кафедре, а на кафедре литератур
