Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин
Философский замысел автора не интересовал Погодина и Леонова – центральной темой их выступлений оказалось классическое «как бы чего не вышло». А вот писатель Илья Эренбург горячо поддержал Шварца и высказал свое видение постановки: «Политическое значение такой пьесы огромное. Поэтому что тут нужно сделать? Первое – убрать всё то, что дает впечатление о том, что это Германия. Это осталось из-за имен. Пускай это будут фантастические имена… Это страна X… Пускай Ланцелот будет одним из таких странствующих рыцарей, на котором не концентрируется монополия освобождения. Здесь он, по существу, главный освободитель. На это претендовать можем только мы. И тогда не будет ассоциаций, – а где он был, а почему у него не было оружия. Значит это нужно сделать фантастическим, условным. Ланцелот в моем представлении – это народ… Политическим разгромом фашизма мы, художники, заниматься не можем. Заниматься моральным разгромом фашизма – это наше дело. И это первое художественное произведение, которое посвящено этому вопросу, то есть основной задаче завтрашнего дня».
В своем ответном выступлении Евгений Львович сказал о том, что сам спор, сказка это или сатира, кажется ему схоластическим и ненужным. «Есть разнообразные виды сказок, есть сказки, похожие на пьесу, на сатиру, и есть сказки-сатира, и это совершенно не противоречит сказочному жанру, – пояснил Шварц. – И действительно, убрать из сказки всё то, что в ней есть политического, мне неинтересно. Я в прошлый раз говорил и повторяю еще раз, что мы – единственное поколение, может быть, которое имело возможность наблюдать не только судьбы людей, а и судьбы государств. На наших глазах государства переживали необычайно трагические вещи, и эти вещи задевали нас лично. Мы были связаны с ними, как будто это происходило рядом. От поведения Франции, Норвегии, Румынии зависела судьба многих друзей в Ленинграде. Поэтому не использовать всего того опыта, который дала нам война, было бы неинтересно».
«Никто из присутствующих ни в чем не упрекал Шварца, – вспоминал впоследствии Эренбург. – Председатель комитета, казалось, внимательно слушал, но случайно наши глаза встретились, и я понял тщету всех наших речей. Действительно, в заключение он сказал, что из всех мнений вытекает: над пьесой нужно еще подумать. Он хорошо знал, что совещание – пустая формальность».
Если быть более точным, то Солодовников отметил, что нынешний вариант пьесы «не только позволит театру вместе с автором работать, но и осуществить спектакль и показать его не только Реперткому, Комитету и ближайшим друзьям, но широким слоям зрителей…» После чего им были высказаны пожелания о доработке произведения: «Я думаю, что если Евгений Львович, тем более с помощью театра, использует те хорошие советы, которые сегодня здесь были даны, со свойственной ему принципиальностью и в то же время добросовестностью, то пьеса получит тот текст, который у нас будет вызывать сомнений совсем мало, а может быть, совсем не будет, и будет осуществлена на сцене».
В этот момент Евгений Львович понял, что пьеса сейчас «не ко двору» и что обсуждать ее будут бесконечно, а на сцену не выпустят. И он «отпустил» эту ситуацию и дальнейшей переработкой своего произведения заниматься не стал, что было мудро.
Больше всего о постановке «Дракона» мечтал Акимов. Много позже, перед началом репетиций «Дракона» в 1961 году, Николай Павлович говорил участникам будущего спектакля о том, что Шварца интересовал не только немецкий фашизм, а фашизм как идея, метод, философия. По мнению Акимова, автор пьесы выбрал обобщенную сказочную форму для того, чтобы рассмотреть явление в корне, а не на поверхности. «На самом деле, – уточнил тогда Николай Павлович, – причины были намного страшнее – о них никто не говорил. Исторический анекдот с “Драконом” в том, что некоторый обобщенный фашизм приняли на свой счет. Спектакль был запрещен с ужасом».
Действительно, атмосфера в Советском Союзе, и в особенности в кругах, приближенных к власти, мало отличалась тогда от атмосферы сказочного города, жившего под властью Дракона, – деспотизм «верхов», раболепство и приспособленчество «низов» были нормой жизни. Неудивительно, что власти рассердились, увидев в пьесе пародию на хорошо знакомые им явления.
В декабре 1944-го Евгений Львович подвел итоги года: «Работаю мало. Целый день у меня народ. Живу я еще в гостинице “Москва”, как жил… Я почти ничего не сделал за этот год. Кончил “Дракона”… Потом собрался начать новую пьесу в Сталинабаде. Потом написал новый вариант “Дракона”. И это всё. За целый год. Оправданий у меня нет никаких. В Кирове мне жилось гораздо хуже, а я написал “Одну ночь” (с 1 января по 1 марта 42 года) и “Далекий край” (к сентябрю 42 года). <…> Объяснить мое ничегонеделание различными огорчениями и бытовыми трудностями не могу. Трудностей, повторяю, в Кирове и Сталинабаде было больше, а я писал каждый день. И запрещение или полузапрещение моей пьесы тоже, в сущности, меня не слишком задело. Ее смотрели и хвалили, так что нет у меня ощущения погибшей работы…»
К перечисленным в дневнике итогам года Шварц мог бы добавить написанный им сценарий спектакля по пьесе «Далекий край», переработку «Принцессы и свинопаса» в «Голого короля» и сценарий фильма «Царь Водокрут», пригодившийся впоследствии и для кукольного спектакля…
А «Дракон» не только не стал «погибшей» работой – ему предстояло принести своему автору бессмертную славу и стать основой для замечательных постановок в театре и экранизации в кино. Но время для этого в 1944 году еще не пришло.
Часть четвертая
Сказки и реальность
Глава первая
Возвращение в Ленинград
Весной 1945 года Театр комедии возвратился наконец в Ленинград. Вслед за ним вернулись в родной город и Шварцы. Пока их квартиру восстанавливали после попадания снаряда, они жили в гостинице «Астория». А в середине июля, спустя три с половиной года отсутствия, переехали из гостиницы к себе домой.
«Квартира восстановлена, – записал в дневнике Евгений Львович. – Так же окрашены стены. Я сижу за своим прежним письменным столом, в том же павловском кресле… Итак, после блокады, голода, Кирова, Сталинабада, Москвы я сижу и пишу за своим столом, у себя дома, война окончена, рядом в комнате Катюша, и даже кота мы привезли из Москвы… Город начинал оживать. Нас преследовало смутное ощущение, что он, подурневший,
