Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева
Было около 8 часов вечера; мы поужинали и, убрав со стола, сидели около камина. Мама вязала кружево, а я, подперев голову руками, смотрела, как быстро мелькали спицы у мамы в руках. Мама сказала мне, чтобы я повторила свой урок на рояле. Я нехотя встала, медленно достала ноты, открыла крышку и принялась играть. Так прошло минут 10. Мама встала и ушла на кухню. Медленно-медленно тянулся этот вечер. Мне послышалось, будто бы кто-то звонит. Я прислушалась, звонок повторился. Я встала и пошла в переднюю. «Кто там?» – спросила я. Ответа не было. Я приоткрыла дверь, и крик радости сорвался у меня. Я опрометью бросилась в кухню к маме. «Папа, папа!» – кричала я и, повернувшись, помчалась обратно. Папа вошел уже в переднюю и снял с себя пальто. «Папочка!» – крикнула я и бросилась к нему на шею. Светло и радостно было в этот вечер у нас. Помню, как долго сидели мы с папой у камина. Как много интересного рассказал мне папа в тот вечер. Спокойно и тихо проходило время. Прошло Рождество и Новый год. Как вдруг после Крещения пронеслась ужасная весть. Большевики подходили к городу.
Я не помню того, как пришли к нам большевики. Помню я только, как через месяца 3–4 к нам подходили поляки. Город был на осадном положении, и в каждом доме были выставлены патрули. С 2 часов ночи началась перестрелка. За нашими домами было большое поле, на котором были поставлены орудия. Все квартиранты ушли в подвал, но папа не позволил нам пойти туда тоже. Мы одни сидели наверху. Жутко и страшно было мне. Пули, как горох, осыпали нашу крышу. Долго продолжалась перестрелка. Около 3 часов утра раздался первый пушечный выстрел. Много раз после этого я слышала и видела перестрелки хуже тех, но то ощущение не забуду никогда. Вот уже 6 лет прошло с тех пор, а я все не могу забыть той ночи.
Девочка (род. 13.1.1908)
Мои воспоминания 1917 года
Я помню первый день революции. С утра в городе было заметно волнение. Люди стремились к площади, где предполагались быть устроены митинги. Я тогда смутно понимала значение этого дня, но вокруг чувствовалось что-то новое, радостное, и невольно сам заражался этой радостью и ожиданием чего-то большого, светлого в будущем. В доме у нас беспрерывно велись споры. Одни с иронией говорили, что все это детская игрушка и долго не продержится, другие горячо защищали великое дело и верили, что простой игрушкой оно не было и не будет.
Потом начались погромы. Люди с каким-то ожесточением и злорадством разбивали стекла магазинов и тащили все, что могли. Тут же побочно вспыхивали ссоры, часто оканчивавшиеся дракой. Затем как-то незаметно подошли большевики, и тут уж пошли всякие Продком, Совнарком и т. д. Начались обыски, грабежи и расстрелы, но пока еще не в сильной форме. Наконец понемногу стали теснить и прижимать интеллигенцию, называя их буржуями. В доме у нас началась упаковка вещей и закапывание драгоценностей. Противники революции злорадствовали. Сторонники присмирели. Народ тоже присмирел; кое-где слышались жалобы на «проклятых большевиков» и радостно передавались известия, что скоро придут «наши».
Наконец однажды ночью послышался гул отдаленных выстрелов. Все насторожились. Офицеры, скрывавшиеся у нас, ходили с какими-то вытянуто-радостными лицами и понемногу собирались к отъезду. Целую неделю продолжалась перестрелка. Белые подошли так близко, что пули летали над городом. Красные отступали. По дорогам находили разные канцелярские бумаги и протоколы, растерянные ими впопыхах. На следующий день в город <вошел> генерал Покровский со своим отрядом. Его встретили с хлебом-солью.
Но и эти долгожданные белые не принесли с собой так ожидаемого спокойствия! Генерал Покровский начал с того, что очертил кругом центр города и всех, находящихся за чертой, велел поголовно расстреливать как сторонников большевиков. Три дня продолжалось избиение неповинных, так ждавших «их» людей! А в это время там, за чертой, эти «наши» дни и ночи проводили в кутежах и за картами.
Вдруг на четвертый день опять послышалась канонада. Генерал Покровский спешно собрался и выехал из города, оставив висеть на базарной площади двух «неприятелей». Так они и остались висеть до прихода красных. Те вошли, но какие-то измученные, трусливые, точно придавленные. Приходя с обыском, боялись входить в дом: «А вдруг там кто-нибудь спрятан?!». Начались опять расстрелы, расстрелы, расстрелы… Бедный народ не знал, куда ему броситься. Белые их считали красными, красные – белыми. Понемногу начали убегать в лес, чтобы потом образовать новую партию – «зеленых». Но и большевики не продержались долго. Через три дня опять вошли белые и «с места в карьер» поехали с пулеметами по улицам, расстреливая на месте попадающихся мужчин. Наконец все более менее улеглось, хотя военное положение все же не снимали.
Меня все эти события коснулись мало. К этому времени мой брат пошел на войну. Тут я стала больше следить за войной и интересоваться ею.
5 класс
Девушка (род. 18.VIII.1905)
Мои воспоминания с 1917 года
Шесть лет тому назад я была далеко-далеко от старинной, полной истории, Праги. Там, далеко за рубежом, на севере России, у вод свободной и гордой Невы, в пасмурном туманном, негостеприимном с первого взгляда, но бесконечно любимом Петрограде.
Я сказала, что Петроград негостеприимен с первого взгляда, и вряд ли кто-либо, впервые посетивший этот величественный город, сказал бы, что он приветлив, как, например, можно сказать о Киеве; но кто хоть немного пожил в Петрограде, всегда скажет, что он как-то незаметно для самого себя привыкает и к его вечным туманам, и к его коротким темным дням, и к его длинным прямым улицам, к его изящным жителям с приятным мягким говором и, привыкнув ко всему, проникается к нему каким-то хорошим теплым чувством.
Тогда мне было двенадцать лет. Я училась в гимназии и жила в пансионе. С первых же чисел января 1917 года у нас в пансионе держалась какая-то беспокойная атмосфера. Старшие ученицы о чем-то таинственно перешептывались, пряча от нас, младших, какие-то листки и газеты. Начальница и воспитательницы ходили с озабоченными лицами и на нас, детей, обращали как-то меньше
