Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин
Так они пересекли кольцо блокады. Из Новгородской области им предстоял путь в поезде, в который, кроме эвакуированных из Ленинграда, набилась еще толпа народу, так что в общей сложности в их теплушке оказалось не меньше пятидесяти человек, не считая грудных детей. Всё это казалось Евгению Львовичу не имеющим к нему отношения. Чувство Большой земли и свободы у него никак не появлялось. Он понимал рассудком, что кольцо смерти разомкнуто, но еще не верил, что началась новая жизнь, что они спасены.
В поездке постоянно возникали склоки и мелочные конфликты между некоторыми членами профессорской группы и толпой подселенных в теплушку людей. Споры вызывало всё: кому идти за углем, кому топить чугунную печку и так далее. «Я, – пишет Шварц об этой ситуации, – как всю жизнь, позорно не лез в давку. Но двоих спутников я возненавидел глубокой ненавистью. Я их не то чтобы разглядел, а узнал. Я много раз в своей жизни испытывал чувство ужаса и отвращения, убеждаясь в многочисленности породы каменных существ с едва намеченными, как у каменных баб, человеческими признаками. И тут оказалось их двое. И заняли они место посреди между воющим и плачущим человеческим клубком и нашей несчастной профессорской группой. Они возлежали у чугунной печурки. Один – рослый, с головой, как котел, другой – остролицый, с уклончивым выражением. Я не знаю, кем работали они на заводе. Сейчас переключились они на самоснабжение. Это они унюхали буфет на холме и первые принесли оттуда рагу в газетной упаковке и помчались туда во второй раз. Остролицый всё повторял: “Волка ноги кормят”, а круглоголовый молчал.
К вечеру, когда печурку снова разожгли, круглоголовый помешивал в ней кочергой, а жена его повторяла: “Ваня! Зачем ты шуруешь, неужели тебе больше других надо?” Как на грех, в нашей теплушке, полной детьми, дверь оказалась подпорченной, и только один человек приноровился открывать ее изнутри – этот самый Ваня. Матери, которым необходимо было подержать детей, которые просились, собирались у его ложа и кричали на него, будто он профессор. Но он не отвечал, тихо беседовал со своим остролицым другом. Всё о делах-делишках, судя по тому, что остролицый вскрикивал от времени до времени: “И правильно! Волка ноги кормят!” Только когда вопли несчастных матерей становились оглушительными, поднимался Ваня-круглая башка во весь свой рост, делал загадочное движение плечом, и дверь ехала с визгом. Открывалась. Пришла вторая ночь. К этому времени я окончательно понял Ваню. Своих у него тут не было. Он понимал жизнь так: “Война всех против всех”. <…>
Ночь прошла мучительно. У Катюши примерзли к стене теплушки косы. А посреди, нет, в шаге от стены, жара не давала дышать. На другой день приехали мы в Рыбинск. <…> Тут выдавали ленинградским беженцам ордера на продукты. К моему удовольствию, Ваня круглоголовый и его остромордый спутник (“волка ноги кормят”) неизвестно почему – вернее всего, от избытка хитрости ища обходных путей, – опоздали и оказались в очереди позади нас. За столом стояла невысокая пожилая женщина, вернее всего, работница горсовета, похожая на экономку из зажиточной, но прижимистой семьи, с выражением сухим и холодным. Когда я заговорил с ней, она вдруг замахала руками и сказала: “Не перегибайтесь через стол, подальше, подальше!” И я вдруг понял, что для дуры мы – не братья, попавшие в беду, а возможные носители инфекции, угрожающие ей, бабе, опасностью. Она презирала нас за слабость, худобу, бездомность. Тем не менее она приняла список профессорской группы. Спросила: “Сколько детей?” Я ответил. А подлец Ванька пробормотал: “Ну, это уж преувеличено!” С яростью повернулся я к нему и спросил: “Вы что ж, хотите сказать, что я обманываю?” В добротном пальто, с воротником под котик и в такой же шапке-кубанке возвышался Ваня-собственник, где бы он ни работал, Ваня-людоед, Ваня – участник единственной войны, которую понимал: всех против всех. По правилам этой войны прямые схватки допускаются в виде исключения. Поэтому каменное лицо его не отразило ничего, как будто он ничего не сказал, и я не ввязался с ним в спор. В сторону поглядывал и остролицый Ванин спутник (“волка ноги кормят”).
Представительница города Рыбинска, видимо, занятая одной мыслью, как бы я, наклонившись через стол, не заразил бы ее какой-нибудь эвакуационной инфекцией, не обратила внимания на краткую мою стычку с Ваней в кубанке и подписала распоряжение выдать причитающееся нам продовольствие. Получили мы консервы – крабы, хлеб – не помню, что еще. Выйдя с вокзала, никогда больше не увидел я Ваню и его спутника. Во всяком случае, в таком конкретном их воплощении».
Этот дневниковый фрагмент с огромной убедительностью показывает Шварца как человека, не готового идти на компромисс со своим внутренним «я», с верой в человеческую порядочность. По мягкости своей и особой интеллигентности он не был готов вступать в склоки с подселенными в теплушку людьми, но встретив «человекоподобных» Ваню и его спутника, ведущих «войну против всех», отнесся к ним с яростью. Подобное же отчаянное внутреннее неприятие вызывает у Шварца служащая из Рыбинска, когда он вдруг, неожиданно для себя, понимает, что эвакуируемые для нее – не страдающие люди, которым необходима помощь, а лишь «возможные носители инфекции». Эти эмоции Шварц испытывал только по отношению к людям, для которых нормой было холодное равнодушие по отношению к ближним.
Еще через несколько дней пути, миновав Ярославль, они приехали в Киров. Было 22 декабря 1941 года.
Глава пятая
Жизнь в Кирове
Сразу по прибытии Евгений Львович за неслыханную плату нанял
