Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Я много требую от речи на могиле: чтобы она была хороша и уместна. Ее нужно говорить только в крайних случаях, когда уже действительно настроение общества ищет выражения в словах; речь должна в немногих кратких, но стильных выражениях выразить взгляд общества и напомнить перед ним заслуги умершего; а так как в большинстве случаев эти заслуги известны всем собравшимся, то гораздо лучше в речи выразить настроение, пожелания или что-нибудь вроде этого, но в очень и очень кратких и содержательных выражениях. Поэтому мне более понравилась речь г. Ольхина, который, выступив после Виноградовой с обращением к молодежи, коротко, но очень ясно высказал пожелание, чтобы этот хороший пример не оставался без подражания. Он сказал всего несколько слов сильным и звучным голосом – и этого было вполне достаточно.
Наконец стали заделывать могилу, но мы долго не расходились, ожидая минуты, когда можно будет украсить могилу венками.
Я вынесла из этих похорон какое-то смутное впечатление… Когда говорились те две речи, которых я не слушала, то, чтобы отдохнуть немного, я вышла из толпы на помостки. Кругом стояла масса народу; здесь, конечно, ничего не было слышно, – и все разбились на группы. Знакомые подходили к знакомым, весело разговаривая; временами слышался сдержанный смех; передавали друг другу разные новости… Кто толковал о своих делах, кто о том, что профессора не присутствовали на похоронах… Я смотрела на равнодушные и веселые лица этой публики. Около меня стоял старик; он рассказывал, сколько лет был знаком с Н. В., самым равнодушным тоном, точно он пришел на похороны совершенно незнакомого ему человека. Он говорил очень оживленно, и около него собралась кучка знакомых. Кто-то опять заговорил о профессорах. Старик подхватил: «Да, да, конечно, можно сказать: где же вы, наши учителя, где вы? Что вас нет около этой могилы? Да только что из этого выйдет?» – и он, и знакомые его сдержанно рассмеялись. Я взглянула в сторону могилы. Ее окружала сплошная стена публики; на некоторых лицах видно самое напряженное внимание… Там было тихо, какие-то отрывочные звуки долетали до меня: говорились речи. Мало-помалу группы расходились по кладбищу…
Невольно думалось: вот там, за этой живой стеной, у могилы стоят те, которым смерть действительно причинила утрату; они поражены горем… Их окружает толпа любопытных, которая жадно слушает речи, а за этой толпой другая, которой за недостатком места невозможно ничего слышать, и вот эти люди собрались сюда, точно в какое-нибудь общественное место, и, исполнив свою обязанность, отдыхают и болтают, и всем весело, и все так равнодушны, и не слыхать искренних слов сожаления…
Что же это? Для чего же собралось сюда столько народу? Скажут, конечно, Н. В. была видный общественный деятель, надо почтить ее память… И вот они «чтят»… Венки, речи такие, которые не могут понравиться ни со стороны слога, ни со стороны содержания, ораторы – должно быть, женщины – плохие ораторы, – а немного далее могилы – равнодушная толпа, которая собралась сюда только для того, чтобы исполнить обязанность «почтить своим присутствием»… а на самом деле погулять и поболтать. Те, которые стояли близко, слышали, конечно, все речи… те вынесли из них что-нибудь, хотя бы воспоминание об этой замечательной женщине; слушая эти речи, они, быть может, еще раз прониклись уважением к ней, и, может быть, один из десяти даже помолился за нее… Ну а остальные-то? Что они делали и зачем они приходили?
И я сама была тоже очень равнодушна. Конечно, я не разговаривала, не гуляла по кладбищу; я стояла, смотрела, слушала, но никакого особенного сожаления не испытывала, в особенности когда говорились речи. В них как раз выражалось сожаление о потере такого общественного деятеля, но само-то общество, его отдельные лица, за немногими исключениями, нисколько о ней не сожалели. Я размышляла о том, что такая деятельность может служить нам примером; я чувствовала глубокое уважение к ней, но не сожаление. Вся эта парадная обстановка, все эти венки, речи придавали похоронам какой-то гражданский характер, который мне, привычной к исключительно церковному и семейному характеру похорон, резко бросился в глаза. Этот гражданский характер не носил в себе ничего печального, напротив, он придавал похоронам праздничный и парадный оттенок. По крайней мере, я ушла с этих похорон точно из какого-либо общественного собрания.
Нет, не хотела бы я таких похорон, ни за что, никогда не хотела бы! Стать полезным членом общества я желаю не менее кого-либо другого, но только без такого изъявления общественной благодарности. Не хотела бы я ни венков, ни речей, ни этой толпы…
Я
