Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов
Гоголевская типология не взволновала Толстого. Видимо, потому, что она была результатом конкретных переживаний автора «Мертвых душ», который долгие годы жил за границей и сполна познал грусть по родине. Но следующие за двумя перечеркнутыми страницами рассуждения Гоголя были отмечены Толстым высшим баллом с тремя плюсами (5+++).
На страницы Письма ворвался общечеловеческий контекст, зазвучали мысли извечного содержания, которые с юности и на протяжении всех лет жизни были близки Толстому, и он не мог не приветствовать их, читая русского Паскаля.
«День этот есть тот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство все человечество до единого, не исключив из него ни одного человека.
Как бы этот день пришелся, казалось, кстати нашему девятнадцатому веку, когда мысли о счастии человечества сделались почти любимыми мыслями всех; когда обнять все человечество, как братьев, сделалось любимой мечтой молодого человека; когда многие только и грезят о том, как преобразовать все человечество, как возвысить внутреннее достоинство человека; когда почти половина уже признала торжественно, что одно только христианство в силах это произвесть; когда стали утверждать, что следует ближе ввести Христов закон как в семейственный, так и в государственный быт; когда стали даже поговаривать о том, чтобы все было общее — и дома и земли; когда подвиги сердоболия и помощи несчастным стали разговором даже модных гостиных; когда, наконец, стало тесно от всяких человеколюбивых заведений, странноприимных домов и приютов. Как бы, казалось, девятнадцатый век должен был радостно воспраздновать этот день, который так по сердцу всем великодушным и человеколюбивым его движеньям!» (3, 382)
Мечтая о всеединстве любви и всеобщем братстве, автор «Мертвых душ», а позже Лев Толстой понимали, как труден путь человечества к совершенству, как далек человек от сознания и исполнения христианских заветов, как часто абстрактное чувство любви ко всем людям подменяет истинную любовь к ближнему.
«Но на этом-то самом дне, — писал Гоголь о человеке (Толстой отметил это высшим баллом), — как на пробном камне, видишь, как бледны все его христианские стремленья и как все они в одних только мечтах и мыслях, а не в деле. И если, в самом деле придется ему обнять в этот день („в этот день“ зачеркнуто Толстым. — В.Р.) своего брата, как брата — он его не обнимет. Все человечество готов он обнять, как брата, а брата не обнимет. Отделись от этого человечества, которому он готовит такое великодушное объятие, один человек, его оскорбивший, которому повелевает Христос в ту же минуту простить, — он уже не обнимет его. […] И достанется его объятие только тем, которые ничем еще не оскорбили его, с которыми не имел он случая столкнуться, которых он никогда не знал и даже не видел в глаза. Вот какого рода объятье всему человечеству дает человек нынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что он истинный человеколюбец и совершенный христианин! Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крышу свою, и думают, что они христиане!» (3, 482–483).
Репродукция с портрета Н. В. Гоголя. Худ. А. Иванов. 1841 г.
По сути, в «Выбранных местах…» прозвучала та же оценка земного существования христианства, которую дал Толстой в своем последнем романе. Рядом с торжественным описанием пасхальной ночи Толстой воссоздал сцены отступничества человека и человечества от христианских принципов жизни. «Выгнали на улицу Христа», осквернили храмы Господние неравенством и звоном злата, загнали духовную жизнь человека и общества в полицейский участок, неправедный суд, государство-левиафан.
Толстой при чтении гоголевского Письма «Светлое Воскресение» обратил внимание на те фрагменты текста, которые указывали на причины небрежения человеком и человечеством XIX века основных постулатов христианской этики.
Первую причину Гоголь увидел в непомерной гордости.
«Теперь явилась она в двух видах. Первый вид ее — гордость чистотой своей. Обрадовавшись тому, что стало во многом лучше своих предков, человечество нынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою. Никто не стыдился хвастаться публично душевной красотой своей и считать себя лучшим других. […] Без стыда и не дрогнув душой, говорит он: „Я не могу обнять этого человека: он мерзок, он подл душой, он запятнал себя бесчестнейшим поступком… […] Я не могу жить с подлыми и презренными людьми — неужели мне обнять такого человека как брата?“ Увы! позабыл бедный человек девятнадцатого века, что в этот день нет ни подлых, ни презренных людей, но все люди — братья той же семьи, и всякому человеку имя брат, а не какое-либо другое. Все разом и вдруг им позабыто…» (3, 483).
А чуть ниже этих слов Толстой отчеркнул гоголевский текст в 4 строки и поставил на полях 5++:
«Все позабыто. Позабыто им то, что, может, оттого развелось так много подлых и презренных людей, что сурово и бесчеловечно их оттолкнули лучшие и прекраснейшие люди и тем заставили пуще ожесточиться» (3, 484).
В какой-то степени эта гоголевская мысль получила отзвук на страницах романа «Воскресение» — история отношений между Нехлюдовым и Катюшей.
Далее, на этой же странице, Гоголь подчеркнул важность сострадания и любви к падшему человеку. Толстой выделил два фрагмента.
Л. Н. Толстой. 1909 г.
Сначала он отчеркнул 8 строк и на полях поставил 5 баллов:
«Будто бы легко выносить к себе презренье! Бог весть, может быть, иной совсем был не рожден бесчестным человеком; может быть, бедная душа его, бессильная сражаться с соблазнами, просила и молила о помощи и готова была облобызать руки и ноги того, кто, подвигнутый жалостью душевной, поддержал бы ее на краю пропасти. Может быть, одной капли любви к нему было достаточно для того, чтобы возвратить его на прямой путь» (3, 484).
