Дети русской эмиграции - Л. И. Петрушева
Из этого простого как бы примера я понял, а может, так бессознательно, во время разговоров старших, был убежден, что данная свобода этой массе русского народа к хорошему не приведет, что в конце концов все эти соседние экономии будут разграблены, разбиты, но и рассчитываться за все это будет только эта жалкая толпа. Чему же было радоваться, когда, хотя и было лето, светлые веселые дни, но вокруг на горизонте надвигались тучи.
Скоро после этого население начало как бы понемногу привыкать к этим вооруженным людям. Появились разные анархисты, коммунисты, и все эти банды начали навязывать населению свои порядки и уставы. Кто сопротивлялся, то с тем мало разговаривали – пускали в расход. Да и разве можно было ожидать что-нибудь порядочное от «батька Махно и его синочкив». Ворвется, бывало, такая банда к кому-нибудь во двор, значит, кончено – грабь, жги, насилуй и т. д.
В общем, трудно описать что происходило, а главное, и мужички начали подумывать о том, как бы избавиться от этой ненавистной и страшной анархии. Не так страшны уже были вооруженные люди, появились смельчаки, которые награждали удалых «борцов за свободу» тем, что он уже больше и не возвращался из того двора, куда заходили к таким смельчакам.
Нечволодов В.
Мои воспоминания от 1917 года до поступления в гимназию
Так странно, когда невольно переносишься в область своих воспоминаний. Встают образы далекого детства, образы жутких минут объявления немцами войны, помню август месяц и странный, и гибельный гул тысячи газетчиков: «Война объявлена»… Прошло четыре года, полных страха за Родину, ужасом, доносившимся с фронта…
Но вот, волею судеб, пришел столь роковой и столь ужасный семнадцатый год:
Черный ветер встал из недр стихии,
Жгуч, свиреп, безмилостив и нагл
В миг, когда над древнею Россией
Заплясал кровавый флаг…
В момент первых мартовских волнений я был еще очень большим мальчиком, учеником второго класса гимназии. Помню, что мы, еще дети, очень страстно и сильно воспринимали события, было неестественно страшно и напряженно. Затем помню улицы, знамена, толпы:
Помню улицы, толпы, знамена,
Марсельезу и крики «ура»,
Помню гибель трехвечного трона,
Точно то совершилось вчера.
Какой сильный и грозный отпечаток оставила в нас, детях, выросших под напевами Марсельезы, под пулеметным огнем, в годины усобиц, революция.
В конце семнадцатого года вспыхнули первые бои. По городу метались всадники, где-то на вокзале тревожно гудел паровоз, и этот гудок, в тишине застывшего дня, вдруг заглушался стрельбой, криками… Да что говорить!! Мне больно, когда я вспоминаю! Там, в эти годы, погиб брат, отец… Там осталась родная семья…
Помню родину, Крым, Сиваши,
Помню зиму двадцатого года…
Пулеметы, штыки, палаши
И венцы «ледяного похода»…
Крымскую степь в белом пологе снегов, морозы…
Симферопольский помню вокзал,
И на нем пулеметы Орлова,
Помню сумрак полуночных зал,
И на стенках приказы Слащева…
Но прошла и эта пора, пришел незабываемый последний день… Эвакуация… Горит, пылает склад, зарево играет на воде залива; Севастополь застыл, глухо молчит… Простояли на рейде ночь, день…
А солнце склонялось все ниже и ниже,
И день был последний, последний знак…
В бинокль увидали, как взвился над крышей
Малиновый флаг…
И действительно, был дан сигнал, и видно было, как
За черные волны, за синие дали
Уходили навек корабли.
Черное море с гулом несло свои свинцовые волны, билось о борт корабля… Вдалеке вырисовывались сквозь дымку тумана берега Турции… Лентой извивался Босфор, где-то впереди, на мысе, казалось, раскинулся Стамбул:
Над городом, над далями морскими,
Веселое, вечернее мерцанье…
Стамбул застыл в тревожном ожиданьи,
Нахмурился базарами пустыми…
И сразу, как только соприкоснулся близко с жизнью этого шумного международного города, с этим колоритом сказок Шехерезады и с этим холодным блеском мундиров детей Альбиона, сразу стало как-то грустно и печально, особенно резко выступило чувство одиночества.
А жизнь брела своей дорогой, по улицам шумели продавцы-разносчики, гудели автомобили, сверкали витринами магазины, полные товаров и роскоши. Приходилось искать себе заработка, заботиться о хлебе насущном…
Большой крытый базар в Стамбуле, крик, гам – служили мне квартирой, обществом, жизнью…
Летом я уже был в гимназии. После сутолоки жизни, после стольких лет, проведенных на войне, после скитаний – мы, кажется, нашли тот дом, который можно было назвать родным.
И было странно, что, проведя почти три года жизни самостоятельно, увидев действительность, вдруг опять сделался мальчиком, ребенком… Вот здесь не могла сразу смириться душа: было больно, не могли совместиться многие понятия. Гимназия находилась на берегу Золотого Рога, на шумной улице Бешикташе. Но гимназия – сердце ее детей, была далека от жизни города, от Константинополя. Мы как бы жили другой жизнью, как живут, например, в одной сфере два совершенно различных существа, город и дети… В июле были на даче в Эренкее; в августе начали говорить о переезде гимназии, в октябре уже знали, когда и куда едем.
Пять декабрьских дней нас трясли железнодорожные вагоны, мелькали станции, полустанки. Мчались, бежали мимо пейзажей хмурой и равнинистой Греции, грязной и полной садами Болгарии; Балканы, Сербия, Венгрия… Застучали колеса через мост, в окна было видно, как часовые отдали честь… Слава Богу, Чехия!..
8 класс[135]
Рудь Н.
Мои воспоминания от 1917 г. до поступления в гимназию
Петроград. Высокие здания, серые и величественные, точно гордые своей красотой, все так же стоят по берегам родной Невы. Тихо кружатся в воздухе белые снежинки. Они ничего не знают, ничего не ведают. Медленно ползет
