Мадам Поммери. Первая леди шампанского брют - Ребекка Розенберг
При взгляде на них мне делается страшно за наших доморощенных «вольных стрелков». Я понуро плетусь в Сен-Реми, чтобы приготовить обед для заключенных. Им необходимо что-то более основательное, чем каша.
К полудню туман рассеивается, уходят остатки армии. В Реймсском соборе звонят колокола, горожане вздыхают с облегчением, не видя на улицах лица врагов. Я гадаю, надолго ли ушли армия и «вольные стрелки», оставив нас в относительно мирной обстановке. Качу на тележке высокую суповую кастрюлю и миски по переулку к тюрьме, знакомый прусский солдат подозрительно глядит на меня. Мы ни разу не сказали друг другу ни слова, но я ощущаю его усилившуюся враждебность, когда он открывает дверь.
Все решетчатые двери камер распахнуты настежь, внутри ни одного заключенного. Рейнар Вольф и прусский лейтенант проверяют запоры.
– Где все пленники? – спрашиваю я у Вольфа.
– Wo sind sie? – орет на меня лейтенант.
Вольф выходит из камеры.
– Лейтенант задает тот же вопрос. Генерал убьет его, когда узнает, что пленники сбежали. Вы хотите, чтобы его кровь была на ваших руках?
Я поднимаю крышку кастрюли, и сырую тюрьму наполняет соблазнительный аромат розмарина, тимьяна, сливочного масла и лука.
– Разве я стала бы готовить кок-о-вэн, если бы знала, что тюрьма опустела?
Вольф наклоняется над дымящейся кастрюлей и вдыхает ароматный пар.
– Заключенным не позволена такая еда.
– Заключенные слабые и больные. Им требуется нормальное питание, не только каша.
Лейтенант черпает кок-о-вэн ковшом и нюхает, потом что-то грубо говорит Вольфу.
– Он хочет знать, зачем вы сварили куриное рагу для заключенных, если их нет, – говорит Вольф.
– Вот я тоже спрашиваю себя об этом. – Я развожу руками и смеюсь.
– Ключ пропал из ящика, где его держит лейтенант. – Он машет своим коротким пальцем. – Где ключ, мадам Поммери?
Я показываю ключи, болтающиеся на моей шатленке.
– У меня ключи только от моего дома.
Он фыркает и что-то говорит лейтенанту.
– Тогда уж, не обессудьте, мы обыщем ваш дом.
Лейтенант что-то быстро говорит, и я не понимаю его. Вольф поворачивается ко мне.
– Лейтенант приказывает вам немедленно отвезти кок-о-вэн в офицерскую казарму.
– С удовольствием, – отвечаю я. Не знаю, кто это сделал и как, но Луи свободен и ушел к «вольным стрелкам». Хотя я не уверена, что хуже.
* * *
Накануне Рождества прусская армия возвращается с берегов Луары с победой и огромной жаждой. Она снова грабят наши запасы шампанского, и генерал их не останавливает. Перчатки дипломатии сняты, и пруссаки льют в глотки шампанское, не зная меры и совести.
«Вольные стрелки» не вернулись. Не знаю, убиты они, в плену или где? Я схожу с ума от беспокойства. Когда генерал после ужина удаляется в салон, он наливает себе виски, которое Шон привез мне из Шотландии. Я поддерживаю огонь в камине и расспрашиваю его о сражении, пытаясь хоть что-то узнать о наших мужчинах.
– Мы заняли Орлеан за два дня. – Генерал Франц глядит сквозь хрустальный стакан на огонь, словно говорит сам с собой. – Это почти чудо.
– Потери были большие? – спрашиваю я.
Он посасывает трубку и выпускает дым, сладкий и приторный.
– По нашим прикидкам, французская армия потеряла двадцать тысяч, а мы только пятнадцать.
Боль обжигает мне виски, и я тру их. Луи и мои земляки, возможно, погибли.
– Вы ведь говорите о людях.
– Конечно, о ком же еще я стал бы говорить? – Он откидывается на спинку моего кожаного кресла, расслабленный и довольный.
– Вы говорите так, словно выиграли шахматную партию, – фыркаю я. – Словно это не люди, а деревянные фигурки. – У меня дрожит голос, пылают щеки. – Вы сидите тут в моем доме и хвастаетесь, что убили двадцать тысяч моих соотечественников.
Он затягивается нелепой, длинной трубкой, пока мне не кажется, что он обжег легкие, потом так же медленно выдыхает дым.
– Вы ошибаетесь, считая, что у меня нет сердца. Я горюю по тысячам хороших людей, так бессмысленно погибших. Я раскаиваюсь в том, что я и сам убивал без счета, мне невыносимо вспоминать об этом. – На его бороду падает искра, и я представляю себе, что она сейчас вспыхнет.
– Но все же завтра вы и ваша армия убийц потребуете, чтобы в нашем соборе была совершена католическая месса. – Я чувствую горечь на языке.
– Война не Божья игра, а человеческая, – говорит он. – Бог не начинает войны, он скорбит о своих детях, не важно, из какой они страны. Но я мужчина. Я должен защитить Мекленбург-Шверин от вражеских атак, будь то французы или другие германские земли, окружающие нас. Я должен доказать королю Вильгельму или Отто фон Бисмарку, что могу действовать самостоятельно в новом мире, который они создают. Пруссия объединила земли Германии. Если я проявлю слабость, Мекленбург-Шверин будет проглочен, как только закончится война. Тысячелетняя история моей семьи будет стерта из-за моей неадекватности. Я должен делать все, что могу, ради спасения моей земли.
– Вы знаете что-нибудь о наших мужчинах?
– Я ничего не слышал о них, – говорит он. – Но если они вернутся, их ждет тюрьма.
Я плетусь наверх, эти слова давят на меня. Его решимость победить в этой войне сильнее, чем я могла даже вообразить. Он сражается за свое наследие, свой титул, за своих предков и потомков. Высокое происхождение усугубляет разницу между аристократией и буржуазией. Если моя ответственность ограничивается мной самой и моей семьей, его включает поколения на сотни лет назад. Чем выше положение, тем больше ответственность. Конечно, тяжелый груз.
* * *
Однажды поздним вечером Дамá приносит мне записку и протягивает ее пальцами, торчащими сквозь дыры в вязаных перчатках. Мимо проходят пьяные прусские солдаты, они хлопают друг друга по спине и что-то говорят заплетающимся языком. Дамá потихоньку ускользает прочь.
Почерк Луи – как курица лапой. Я стараюсь унять дрожь в руках. Он прячется в Бют-Сен-Никез вместе с «вольными стрелками» и уговаривает меня держаться от них подальше.
Надев накидку, я набрасываю на голову капюшон и быстро иду по освещенным луной улицам, держась в тени. Я часто слышу звуки шагов или шорох листьев и оглядываюсь, но там никого, тишина, только мое сердце стучит в ушах.
Наконец я на Бют-Сен-Никез. Звезды сверкают, словно алмазы, и ободряют меня. Мой сын жив. Отодвигаю ворох перекати-поле, маскирующий вход; колючка впивается в палец, течет кровь. Я слизываю ее и спускаюсь по деревянной времянке.
Больше сотни мужчин бродят в крайерах, разговаривая вполголоса. Меня поражает их количество. Все в тусклых серых мундирах и шерстяных кепи, все похожи
