Коко Шанель. Я сама — мода - Мишель Марли
— Мамочка, прошу тебя, можно мне молока? Ну хоть полчашечки…
— Нет, доченька, молоко нужно твоим братьям. Вы с сестрой уже большие и можете попить воды…
— Нас было шестеро. Три девочки и три мальчика. Но малыш Огюст прожил всего несколько месяцев. — Габриэль провела рукой по щеке, стирая слезу — или снежинку, она и сама не знала. Снег медленно падал на парапет моста и таял. Она сунула замерзшие руки в карманы пальто. Не обращая внимания на мокрое лицо, она пыталась собраться с духом, чтобы рассказать Дмитрию то, чего стыдилась гораздо больше, чем своего детства: — Мне было двенадцать, когда мама умерла, Жюли тринадцать, Антуанетте восемь, Альфонсу десять, а Люсьену всего шесть. Отец отдал мальчиков в приют, откуда их потом, вероятно, продали как рабочую силу, а меня с сестрами — в монастырь.
— Поэтому ты плакала в Венеции. — Это был не вопрос, слова сорвались с его губ, потому что он понимал, что было у нее на душе. Вытащив носовой платок, Дмитрий бережно провел им по ее щекам. — Можешь ничего не объяснять, я знаю, каково это. Я сам был ребенком, который остался без родителей.
Она судорожно глотнула, опасаясь, что стоит ей только открыть рот, как она разрыдается, не в состоянии выразить свои чувства никакими словами. Воспоминания нахлынули, лишив ее последних сил. Воспоминания об умерших сестрах. О братьях, о которых она ничего не знала. Но еще труднее было справиться с чувствами, которые вызвало в ней то нежное сочувствие, с которым Дмитрий отнесся к ее рассказу. Она не в первый раз замечала, что, несмотря на огромную разницу в социальном положении, у них было много общего, и в первую очередь — горестные воспоминания детства. Но то, с какой невозмутимостью и спокойствием он воспринял ничем не приукрашенный рассказ о ее происхождении, превзошло ее ожидания.
Будто прочитав ее мысли, Дмитрий заговорил.
— Ты знаешь, при дворе в Петрограде и в Москве я видел много женщин самого высокого происхождения. И, конечно, встречал их в Париже, Лондоне, во всех городах, в которых бывал. Но ни одна из них не обладала твоим утонченным, безошибочным вкусом, твоей элегантностью. Я поражен, Коко. Сирота из приюта стала законодательницей мод всего высшего света. Такое трудно себе даже представить.
Снегопад усиливался. Сквозь белую пелену летящих снежинок Габриэль смотрела на него с благодарностью, в которую хотела вложить всю свою душу. Само небо послало ей этого мужчину. А может быть, ей оттуда послал его Бой.
Дмитрий улыбался ей и, казалось, снова понимал все без слов.
— Пойдем к машине. Ты хотела еще в Мулен и в Виши. Надо ехать, пока нас тут не замело.
— Не волнуйся, этого не случится, — заверила она его:
И действительно, снег таял, едва коснувшись земли, и, превращаясь в воду, окрашивал булыжники мостовой в серебристо-синий оттенок, такой же, как сталь, из которой в Тьере делали ножи.
— Но ты прав, пора ехать. Я уже рассказала тебе все, что могла.
«По крайней мере, на данный момент», — добавила она мысленно.
* * *
За городом снег ровным слоем ложился на дорогу, и колеса их автомобиля оставляли на нем темный след. Дмитрий вел машину сосредоточенно, аккуратно, сбавляя скорость на поворотах. Он молчал, и Габриэль была рада этому, хотя и предполагала, что его молчание связано скорее с неожиданно холодной апрельской погодой, чем с размышлениями о ее несчастной судьбе. Как бы то ни было, эта тишина показалась ей не тягостной, а, наоборот, жизненно необходимой.
Ее поразило то, как Дмитрий воспринял ее рассказ. Как будто он с самого начала подозревал, что в ее легенде о себе что-то было не так. Интересно, что именно натолкнуло его на эту мысль? Она чувствовала, что засыпает, убаюканная монотонным шумом двигателя. Вслед за облегчением от наконец-то сделанного признания пришла свинцовая усталость, ноги и руки стали тяжелыми, и она провалилась в сон…
— Bonjour, мадемуазель, — услышала она знакомый голос. Дмитрий осторожно коснулся ее плеча. — Мы приехали. Добро пожаловать в Виши.
Габриэль потерла переносицу, пытаясь стряхнуть остатки сна и головной боли, разыгравшейся, видимо, из-за неудобной позы, в которой она уснула. Сквозь забрызганное дождем боковое окно виднелся пышный фасад казино и большой газон перед ним. Над дорожкой, ведущей к так называемому Парку источников, парили в воздухе десятки черных зонтов, пряча от дождя элегантно одетых дам и их кавалеров, с трудом перешагивающих через огромные лужи. Нетрудно было догадаться, что все они направлялись в сторону павильона, чтобы под золотисто-голубыми сводами, напоминающими дворец из восточной сказки, выпить стаканчик целебной воды. Габриэль не была здесь уже пятнадцать лет, но отчетливо помнила и парк, и изящный павильон — вряд ли за эти годы тут что-то изменилось.
Виши был главным термальным курортом Франции, здесь регулярно собирался высший цвет общества, и даже война не нарушила этот порядок. В Париже Габриэль то и дело слышала восторженные отзывы о Виши, но это восхищение разбивалось о ее безразличие, как разлетаются капли дождя, стукнувшись о лобовое стекло автомобиля.
Удивительно, однако, как много народу, учитывая погоду и то, что сезон еще даже не начался. Стоит им с Дмитрием выйти из машины, как их сразу же узнают, а великий князь наверняка повстречает среди отдыхающих своих титулованных знакомых.
— Ну что, пойдем? — спросил он, очевидно, горя нетерпением осмотреться. Его приподнятое настроение показалось Габриэль слегка неестественным, будто он пытался скрыть от нее какое-то внутреннее напряжение.
Неужели он боится, что она его скомпрометирует? Габриэль ужаснулась своей мысли. В Тьере он терпеливо и с пониманием отнесся к ее печальному рассказу, чем несказанно ее обрадовал. Так с чего же она решила, что его отношение к ней изменилось за те тридцать пять километров, которые они проехали? Не может же привычное великосветское окружение за мокрым окном их автомобиля всего за пару минут превратить его в сноба? Или все-таки может?..
Что, если она ошиблась в нем? Если подумать, то в Тьере он и не мог реагировать иначе — не оставлять же ему было ее там одну прямо на улице?
Неприятные сомнения закрались ей в душу. Будто кто-то нашептывал ей, что то, что она приняла за хладнокровие, на самом деле всего лишь бесчувственность и безразличие. Дмитрий Павлович прекрасно воспитан, да и не мог он, в конце концов, выбросить ее из собственной машины. Он, разумеется, с
