Царь Иоанн IV Грозный - Александр Николаевич Боханов
«По благословению вашему я исправил Судебник и написал уставные грамоты – вот он перед вами вместе с грамотами (царскими указами. – А.Б.). Прочтите и рассудите и, если дело – это достойно, подпишите Судебник и грамоты. Рассудите и утвердите по правилам Святых Апостолов и Святых Отцов и по прежним законам прародителей наших, чтобы всякие обычаи строились по Богу в нашем царстве при вашем святительстве, а при нашей державе». Желание вернуться к прародительским установлениям лишний раз подчеркивало, насколько сознание Царя было космологичным. Прошлое для него – не ушедшее безвозвратно давнее время, а близость к корням, к истокам, к Истине.
Потом Царь задавал письменные вопросы, собравшиеся их обсуждали, а затем давали свои ответы, которые Царь изучал и принимал. Всего таких вопросов было 69, и все они касались не только собственно дел церковноустроительных, но и прочих. В итоге получилось «царское и святительское уложение», охватывавшее все стороны церковной жизни, а учитывая полную воцерковленность повседневности на Руси той поры, то и всех основополагающих сторон государства.
Вопросы-ответы касались церковного учения, училищ, обрядов, управления, церковного суда, морального поведения духовенства, устройства монастырей, поведения мирян, их суеверий, нравов, обычаев, семейных и общественных. Затрагивались и темы отношения власти церковной к власти общественной и к самому Самодержцу.
В царских вопросах очень часто и резко обнажались пороки и отступления. Об этом в «Стоглаве» говорится: «Некогда дошло до слуха боговенчанного Царя, что во многих святых церквах многие церковные чины несполна совершаются по правилам и не по уставу. И он, боголюбивый Царь, не оставил этого без внимания, а разжегшись Духом Святым, вскоре повелел написать о тех многообразных церковных чинах, которые совершаются не по уставу, и передал на соборе отцу своему Макарию Митрополиту, и повелел ему о всех тех чинах рассудить и учинить указ»[387].
Обнажая язвы и непотребства, Царь требовал их искоренения; о делах же благих и светлых почти не упоминал и совета тут не спрашивал. Что же о том говорить и тому радоваться, если это «норма»! Поэтому цитаты из Стоглава чаще всего использовались историками и прочими «специалистами по прошлому» для того, чтобы, опираясь на них, обобщая эти отрицательные явления, делать широковещательные масштабные выводы о «темноте», «невежестве» и «отсталости» России вообще. Если же не руководствоваться, не столько даже русофобским ангажементом, а скорее антихристианским мировосприятием, а воспринимать события в подлинном духовно-нравственном климате эпохи, то подобные однобокие заключения совершенно неуместны.
Царь и Церковь ясно осознавали недостатки, их обсуждали, говоря о том открыто, стремились их преодолеть. Это как раз показатель высокого уровня понимания Правды Небесной и неустроенности жизни земной. Для подлинно христианского мира – это естественное, постоянное и неизбежное состояние души и сознания. Там, где Бог, там, где Абсолютное Совершенство, каждый и все вместе ежесекундно осознают свои несовершенства. Ведь все материалы Вселенских соборов – бесспорное тому подтверждение. Там почти нет речи о «достижениях»; Отцы Церкви тоже говорили и пеклись в первую очередь о том, что наносит вред, что разъединяет, что умаляет сакральные принципы Веры Христовой.
«Бурные аплодисменты», восторги по адресу окружающей действительности, радостные возгласы и истерические вопли по поводу текущих «великих дел и свершений» и экстатические славословия по адресу очередного временщика – все это из мира антибожеского, а проще говоря – сатанинского. Под звериный шум подобных «бурных аплодисментов, переходящих в овацию», наша страна прожила большую часть XX века…
В истории Стоглавого собора потрясает степень воцерковленности сознания и мировоззрения Первого Царя, его, не только преданность делу Церкви, которое являлось и царским делом, но и те глубокие и разносторонние знания церковной повседневности, канона и догматов, явленные им в его вопросах. Эти глубина и масштаб озадачивали всех недоброжелателей и ненавистников Первого Царя. Еще Н.М. Карамзин выразил уверенность, что эти вопросы – не плод творчества двадцатилетнего Иоанна, а усилия таких людей, как Сильвестр и Митрополит Макарий.
Возможно, эти пастыри играли какую-то роль, но никаких доказательств подобного не существует. В любом случае даже если его кто-то и «наставлял», то роль-то свою Иоанн играл совершенно самостоятельно; никаких «суфлеров» за его спиной не стояло. Это были его собственные знания и недоумения, которые он потом многократно озвучивал, когда ни Сильвестра, ни Макария уже рядом вообще не было. Все это лишний раз подчеркивает, что Иоанн Грозный являлся выдающейся личностью уже с молодых лет.
Внешне выглядит убедительным и заключение, что Митрополит Макарий, «передавая честь» созыва и открытия собора Царю, хотел добиться единого соборного решения. «Если бы Макарий, – написал историк Церкви, – созывая собор для обновления Церкви, действовал от своего лица, то он мог бы возбудить против себя в высшем духовенстве очень большой ропот», потому что архиерейство якобы стояло «за сохранение злоупотреблений»[388]. Вполне обусловлен вопрос: на чем построено столь уверенное предположение? Исключительно только на логических заключениях, на мировоззрении человека не XVI века, а века XIX, антиправославного, насквозь уже пропитанного позитивизмом и материализмом. Правда, даже «нелюбители» Грозного вынуждены «отдать должное Царю», так как он отнесся к мысли Макария о необходимости обновления Церкви «с величайшим сочувствием и что он явился в сем случае ревностнейшим помощником Митрополита»[389].
Как выше было замечено, «Стоглав» охватывал буквально все стороны церковной жизни и явился фактически новым соборным уложением, потому разговор о нем сколько-нибудь подробный практически невозможен. Можно лишь сказать, что помимо проблем, касавшихся богослужений, всего церковного чиноследования, службы и жизни духовенства, строгие этические нормы предусматривались и для мирян. Проклинались лжесвидетели на кресте, осуждались: содомский грех, бритье бород и усов, мытье в банях мужчин вместе с женщинами, потребление вина «прежде обеда», азартные игры, поедание «удавленины», волшебство, колдовство, скитавшиеся по миру попрошайки и бездельники.
Из числа вопросов, которые имели первостепенное значение тогда и которые не потеряли своей значимости и потом, отметим три: о крестах, об иконописи и о крестном знамении или о «перстосложении».
После пожара 1547 года соборный храм Успения Пресвятой Богородицы в Кремле пострадал, но не сгорел. Однако старый купольный крест упал и расплавился. Повелением Царя купола Успенского собора были покрыты позолотой, а наверху водрузили восьмиконечный («осмиконечный») крест. Это было ново и необычно. Ранее на Руси употреблялись разные виды крестов: четырехконечные, шестиконечные и восьмиконечные, а на куполе главного собора Москвы – «первого престола Руси», красовался крест четырехконечный. Иоанн, любивший во всем ясную простоту, обратился к Стоглавому собору с вопросом рассудить. И
