Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище - Лиза Николидакис
Поэтому, когда наступил первый день рождения отца после его смерти, я решила отметить это новой татуировкой. Над той старой рыбой Гинзберга я набила на греческом языке фразу: «Я отказываюсь бояться жизни». Это утверждение еще не стало для меня правдой, но я очень хотела, чтобы так случилось. Я надеялась, что всякий раз, когда вижу ее в зеркале, она будет напоминать мне о том, что нужно быть немного смелее. Она будет напоминать мне, что отец не победил.
* * *
Однажды я приехала домой после смены в три часа ночи. Открыв входную дверь, я замерла: кафельный пол был вымазан кровью, стены испачканы кровавыми отпечатками рук. Желтая лента, которую вешают на месте преступления, перегораживала гостиную и обвивала перила лестницы, как больное растение. Не в силах пошевелиться или хотя бы издать звук, я стояла и дрожала, думая, что меня вот-вот убьют, но это устроил не Мэтт. Мишель, моя самая старая и лучшая подруга в мире, не подумав, украсила наш дом к Хеллоуину.
Я взяла пиво и заперлась в своей комнате. Включив компьютер, я набрала: «объявления филадельфия» и щелкнула по сайту квартир в аренду. Через месяц я переехала в свою собственную квартиру – туда, где меня не мог найти никто, даже моя семья. Лучший парень, которого я знала, провел там несколько ночей, но бо́льшую часть времени я была там одна, пьяная, уставшая и плачущая, пока ждала, когда дом продадут. Той осенью, к счастью, так и случилось.
Тот дом должен был стать последним препятствием, испытанием, которое наконец-то закончилось. Вместо того дома у меня вдруг появилось много времени и некуда стало девать энергию. Я не знала, что делать, поэтому подала документы в магистратуру на несколько писательских программ и ожидала, что меня не возьмут ни на одну. Я не перечитывала отправленные примеры своих работ. Не могу даже представить, как выглядело мое личное эссе. Так что я пила. Я пила, когда узнала, что на наследство и правда подали в суд за неправомерную смерть. Я пила, пока не пришло письмо из Питтсбургского университета. «Они наверняка просто пожалели меня», – решила я, потому что была неспособна хвалить себя. Я пила, когда позвонила в Питт и сказала, что не смогу приехать, что втянута в юридические проблемы в Нью-Джерси и не могу даже предположить, сколько времени потребуется на то, чтобы уладить все дела. Я поступила на магистерскую программу по английскому языку в Ратгерсе, где заканчивала бакалавриат, и возвращение туда ощущалось как очередная неудача на пути вперед.
Неправомерная смерть была признана законной – и это заключение нельзя оспаривать. Выживший сын получил каждый цент из жалких сбережений отца, а я получила девять тысяч долларов за то, что была душеприказчицей. Девять тысяч за мух, запах и эти проклятые початки кукурузы. Девять тысяч за жизнь, в которой он все еще преследует меня.
Я заехала к матери, чтобы отдать половину Майку. Я увидела его впервые за несколько месяцев. На моем обратном пути мать сказала: «Не могу поверить, что ты все это сделала. Ты сделала всю работу». Я ответила, что за четыре с половиной тысячи я покупаю свое душевное спокойствие. Какие бы трещины ни возникали в наших отношениях, деньги никогда не станут одной из них.
А еще мне было непонятно, почему нас с Майком не посчитали жертвами неправомерной смерти, но закон устроен иначе. Поскольку виновником смерти был наш отец, мы с братом опосредованно были причастными. Не существует выплат за боль и страдания для тех, кто убирает следы за преступником, кто знает, что до конца жизни при слове «отец» в голове будет всплывать слово «убийца».
Я пыталась посвятить себя учебе в магистратуре, но вы представляете, как трудно написать критическое эссе по книге «Их глаза видели Бога» на двадцать пять страниц, когда ты наполовину уверена, что призрак твоего отца все еще наблюдает за тобой? Я сделала это, но даже Зора Ниэл Хёрстон не смогла отвлечь меня надолго.
Однажды вечером я сидела на уроке литературы XX века и полезла на дно рюкзака в поисках ручки. Там, под тетрадями и книгами, я нащупала толстую пачку сложенной бумаги и вытащила ее. Это были протоколы вскрытия. Я в прямом смысле носила их пристегнутыми к своей спине целый год и даже не замечала этого. Эта метафора не прошла мимо меня; надо же, какой страдающей мученицей я стала! Остаток урока я провела, перекладывая их, ерзая, отвлекаясь так надолго, что когда я снова настраивалась на работу, то не могла понять, что происходит. После занятия я спускалась по лестнице вместе с профессором, и он спросил, в чем дело, все ли у меня хорошо. Без всякого предупреждения я сказала:
– Сегодня прошел год с того дня, как мой отец убил двух человек, а потом покончил с собой.
Профессор остановился, как будто его задница приклеилась к этим перилам, но я продолжила спускаться, потому что, ну правда, что еще на такое можно ответить?
Вот так я и оказалась в этой точке, спустя год после преступления своего отца, без защиты, едва способная что-либо делать. Мой друг сказал:
– Слушай, я всегда готов тебя выслушать, но может, сходишь к психологу?
Однажды в кампусе, когда я была уже уверена, что паника доведет меня до сердечного приступа, я поднялась по четырем лестничным пролетам, чтобы записаться на прием к психологу. В слезах я стояла и ждала своей очереди у оргстекла, а когда она подошла, то я выдавила из себя слова, обращаясь к студентке в регистратуре.
– Мне нужна помощь, – сказала я.
Она посмотрела в экран своего компьютера, и я не дала ей заговорить.
– Только мне не нужен студент, который еще учится. Мне нужен кто-то с настоящей докторской степенью. Это не учебная тревога.
Она продолжила поиск и спросила прямо:
– Это острая ситуация?
Все еще
