Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов
Как бы там ни было, но практически весь текст получил одобрение Толстого, писатель ничего не вычеркнул, а значит, счел его возможным для публикации. Колебания вызвали только первые 6 строк. Сначала он их зачеркнул, но потом восстановил:
«Вы думаете, что никакого влияния на общество иметь не можете; я думаю напротив. Влияние женщины может быть очень велико, именно теперь, в нынешнем порядке или беспорядке общества, в котором, с одной стороны, представляется утомленная образованность гражданская, а с другой — какое-то охлаждение душевное, какая-то нравственная усталость, требующая оживотворения» (3, 335).
А в 1909 г., перечитывая письмо «Женщина в свете», Толстой поставил в конце текста высший по его системе балл — 5 (4, с. 16). И этому есть свое объяснение: отношения в семье были накалены до предела, и, естественно, в нем жила потребность в духовном общении с женщиной, которая смогла бы по-настоящему понять его, разделить его взгляды и привнести в их общение энергию света и тепла. Нижеприводимые слова не могли не тронуть сердца старого одинокого человека.
«Чтобы произвести это оживотворение, — обращался Гоголь к воображаемому предмету вдохновения, — необходимо содействие женщины. […] Душа жены — хранительный талисман для мужа, оберегающий его от нравственной заразы; она есть сила, удерживающая его на прямой дороге, и проводник, возвращающий его с кривой на прямую; и наоборот, душа жены может быть его злом и погубить его навеки. […]
Красота женщины еще тайна. […] Поверьте, это недаром. Кто заключил в душе своей такое небесное беспокойство о людях, такую ангельскую тоску о них среди самых развлекательных увеселений, тот много, много может для них сделать; у того повсюду поприще, потому что повсюду люди. Не убегайте же света, среди которого вам назначено быть, не спорьте с Провидением. В вас живет та неведомая сила, которая нужна теперь для света […] Повелевайте же без слов, одним присутствием вашим; повелевайте самим бессилием своим, на которое вы так негодуете; повелевайте и именно той женскою прелестью вашей, которую, увы! уже утратила женщина нынешнего света. […]
Вносите в свет те же самые простодушные ваши рассказы, которые так говорливо у вас изливаются, когда вы бываете в кругу домашних и близких вам людей, когда так и сияет всякое простое слово вашей речи, а душе всякого, кто вас ни слушает, кажется, как будто бы она лепечет с ангелами о каком-то небесном младенчестве человека. Эти-то именно речи вносите и в свет» (разбивка по абзацам моя. — В.Р.; 4, 14–16).
«О! Как нужны нам недуги!»
На это восклицание Гоголя в Письме «Значение болезней» Толстой обратил особое внимание при чтении Переписки за год до смерти. Если в 1887 г. он обозначил свое восхищение пятью баллами, выставленными после заглавия (3, 340), то в 1909 г. он повысил балл до 5+ (4, 18), а в самом тексте отчеркнул некоторые фрагменты, по-разному оценив их.
Так, в отчеркнутом отрывке:
«Часто, в душевном бессилии, восклицаешь: „Боже! где же наконец берег всего?“ Но потом, когда оглянешься на самого себя и посмотришь глубже себе внутрь — ничего уже не издает душа, кроме одних слез и благодарения. О! как нужны нам недуги!» (4, 17) —
он подчеркнул «нужны нам недуги», а на полях фрагмента рядом с 4 баллами поставил знак NB (отметь: хорошо. — В.Р.).
Тоска по недугам была знакома Толстому: в дни болезни он острее понимал скоротечность жизни, обреченность плоти на страдание и распад.
Толстой часто болел: легкими был некрепок. В своих произведениях нередко описывал болезненное состояние героев. Многие из них, сраженные недугом, оказывались в состоянии трагического надлома, только некоторым удавалось преодолеть и пережить радость экзистенциального прозрения. Пограничная ситуация срывала «златотканый» и «блистательный» покров дня и повергала их в состояние отчаяния и страха, подобно тому, как у Тютчева в «Дне и ночи»:
Но меркнет день — настала ночь;
Пришла — и, с мира рокового
Ткань благодатную покрова
Сорвав, отбрасывает прочь…
И бездна нам обнажена
С своими страхами и мглами,
И нет преград меж ей и нами —
Вот отчего нам ночь страшна!
В такой ситуации оказались Николай Левин, брат Константина, умирающий Иван Ильич, охваченный страхом смерти герой «Записок сумасшедшего». Подобное состояние было знакомо Толстому. Тому свидетельство десятки страниц его дневников и писем.
На полях другого отчеркнутого отрывка Толстой поставил два балла:
«Из множества польз, которые я уже извлек из них, скажу вам только одну: ныне каков я ни есть, но я все же стал лучше, нежели был прежде; не будь этих недугов, я бы задумал, что стал уже таким, каким следует мне быть. Не говорю уже о том, что самое здоровье, которое беспрестанно подталкивает русского человека на какие-то прыжки и желанье порисоваться своими качествами перед другими, заставило бы меня наделать уже тысячу глупостей» (4, 17).
Столь невысокая оценка была вызвана, думается, тем, что Толстому, с его муками и страданиями, гоголевское признание себя хорошим показалось несколько легковесным. Но, найдя в финале письма нотки самобичевания Гоголя, его искреннее смирение перед волей Создателя и его призыв к читателю принимать «покорно всякий недуг» и «молить Бога о том, чтобы открылось перед нами Его чудное значение и вся глубина Его высокого смысла», Толстой, отчеркнув несколько строк (см. ниже жирный курсив), видимо, придя в восторг, удостоил письмо пятью баллами с плюсом:
«Но, слыша ежеминутно, что жизнь моя на волоске, что недуг может остановить вдруг тот труд мой, на котором основана вся моя значительность, и та польза, которую так желает принесть душа моя, останется в одном бессильном желании, а не в исполнении, и не дам я никаких процентов на данные мне Богом таланты, и буду осужден, как последний из преступников… Слыша все это, смиряюсь я всякую минуту и не нахожу слов, как благодарить небесного Промыслителя за мою болезнь» (4, 18).
«…Высший подарок Бога человеку»
Таковым считал слово Гоголь, таковым его считал и Толстой, подчеркнувший эту мысль в тексте Письма «О том, что такое слово».
Письмо произвело на него сильное впечатление в 1887 г., и он перед заглавием, ничего не вычеркивая и ничего не
