Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище - Лиза Николидакис
Совсем не так выходят из ужасных событий целыми и невредимыми. Так себя не защищают.
Я изучала анатомические разделы в протоколах вскрытия – ушная раковина, челюстная дуга, альвеолярный отросток – и воспроизводила эти сцены. Я встала на колени на кровати и подняла руки вверх, как, по моим представлениям, сделала дочь, когда над ней возвышался мой отец. Из этого я поняла, что выстрел в ладонь был ее способом защититься. Как все-таки человечен порыв защитить голову от пули своей рукой. Но как только мне казалось, что я что-то поняла, я меняла все местами и начинала сначала. Я знаю, что это я – какая-то более молодая, израненная, лежащая на своей кровати, изображала убийство своего отца, но я также не узнаю себя. Я хочу пролететь назад во времени и обнять себя, эту девочку, так крепко, чтобы она не смогла этому сопротивляться. Я хочу сказать ей, что она не должна этого делать. Я хочу сказать ей, чтобы она прекратила. Ей уже не грозит опасность. Я хочу прошептать ей слова, которые тогда еще не вошли в культурный лексикон: дни психического здоровья, осознанность, забота о себе. Я хочу сказать ей, что подобная неистовая любовь к другим говорит о способности этой девочки полюбить себя. Я хочу сказать ей, что она выживет.
Несмотря на все мои старания, бо́льшую часть того, что произошло, было невозможно узнать. Бо́льшую часть.
Вот что я точно знаю: в доме были следы постоянного семейного насилия – в стенах было полно дыр и вмятин. В организме всех троих был алкоголь. В его пистолете было восемь пуль, и шесть гильз были отстреляны. Он выстрелил своей женщине один раз в челюсть, ее тело лежало в коридоре. В хозяйской спальне он лег на свою, левую сторону кровати, прижал свой «Смит-Вессон» калибра 357 Магнум к правому виску и нажал на курок. Он был одет в джинсовые шорты.
Но перед этим он несколько раз выстрелил в дочь.
Он выстрелил в дочь несколько раз.
Он стрелял. В дочь. Несколько раз.
Когда я прочитала это – когда прочитала, что ей было пятнадцать лет и что ее девственная плева была все еще не тронута, – тот самый животный звук, который я издала, когда только впервые услышала по телевизору новости, снова вырвался из меня.
Я писала о ярости как о камне, о чем-то твердом и растущем у меня внутри, но это слишком упрощенная метафора. У ярости ноги, словно у паука: с обостренным осязанием, способные схватить любое более сложное чувство и высосать из него всю кровь. Горе, печаль, предательство, разочарование: всех их так легко переименовать в ярость. Это просто настоящее чудо, какими простыми кажутся наши эмоции, когда мы отказываемся внимательно к ним присмотреться.
Да, я была в ярости. Я рыдала и свирепела, бушевала и кипела. Я издавала все эти гневные звуки, потому что не могла разобраться в том, что же происходит внутри меня самой.
Взрослые в моей жизни подвели меня – это факт, – но они же подвели и ту девочку-подростка. В полицейском отчете говорится, что ее брат знал, что мой отец сделал с ней. В какой-то момент они с сестрой надумали подсыпать ему крысиный яд, но потом отказались от этой затеи. Бабушка подтвердила факт насилия и сказала полицейскому, что ее дочь рассказала об этом. То есть две женщины, мать и бабушка, знали, что мой отец прокрадывался в спальню девочки без каких-либо препятствий, и ни одна из них ничего не сделала. Они не ушли от него. Они не вызвали полицию. Они не настояли на том, чтобы спать с ней в одной комнате и быть на страже. Вместо этого они по-прежнему позволяли ей жить в своей комнате, где могло произойти все что угодно.
Возможно, я чересчур строга к ним. Может быть, мать и правда вступила в перепалку с ним. Вероятно, именно это и привело ко всем событиям в тот ужасный сентябрьский вечер. Но даже если это не так, то я знаю, почему женщины никуда не уходят и ничего не делают в подобной ситуации. Я наблюдала, когда одна такая женщина вела себя так же на протяжении большей части моего детства. Самооценка, которую медленно уничтожают, финансовая зависимость, постоянная вера в то, что он может измениться – или, что еще хуже, вера в то, что они сами заслуживают такой жизни.
Труднее всего было принять правду о том, что и я ничего не сделала по отношению к этой девочке. Сейчас я понимаю, что у меня не было никаких средств, чтобы помочь ей в тот последний раз, когда я видела ее, в то жалкое Рождество, когда я опознала ее невысказанную боль. Но в двадцать семь лет я чувствовала себя такой же соучастницей и виновницей, как и все остальные вокруг. Если бы я все высказала отцу. Если бы я вызвала полицию. Если бы я спрятала эту маленькую девочку подальше, очень далеко, с его глаз долой. Если бы.
Конечно, я не могла ничего высказать. Мой отец ясно дал понять – словами, кулаками, винтовкой – что если я его выдам, то умру. А моя мать? Он бы тоже ее убил. Расплатой за высказанное стала бы смерть.
Свести последствия травмы к минимуму – вполне в духе человеческой природы. У меня не все так плохо. Он просто пугает меня. На самом деле он никогда бы этого не сделал. Он слишком сильно любит меня, чтобы убить. Это логика молодой девчонки, попавшей в ловушку. Если бы в детстве я столкнулась лицом к лицу со всем ужасом моего дома, я бы покончила с собой. И это не преувеличение. В юности я написала полдюжины предсмертных записок. Однажды, когда мне еще не было двенадцати, я проглотила все таблетки из нетронутой баночки обезболивающего. Когда через шестнадцать часов я проснулась, то лишь вздохнула. «Я все еще здесь», – подумала я тогда.
Чтобы пережить отца, я должна была верить, что он никогда не выполнит свои угрозы. И забывчивые взрослые в моем близком кругу тоже этого не видели – или не хотели видеть, отказывались видеть. Признать то, что происходит, значило бы признать свою вину. Поэтому меня пытались разубедить со всех сторон. Какая опасность? Какая угроза? Ну и фантазия у этой девчонки!
Но потом он сделал это. Он убил мать и девочку – в последнюю он выстрелил несколько раз, – и я в то же мгновение, как узнала, поняла, что на
