«Белое дело». Генерал Корнилов - Генрих Зиновьевич Иоффе

«Белое дело», таким образом, создавалось как «национальное», «патриотическое» движение, противостоящее «интернациональным», «антипатриотическим» течениям, якобы овладевшим революцией. Ставка делалась на национализм и шовинизм, способные, как думалось быховцам, сплотить в одном лагере различные антибольшевистские элементы. Действительно, черты этой идеологии прослеживались уже в корниловщине, но в ней имелся тот «пробел», который теперь предстояло заполнить. Речь шла о выработке более или менее конкретной политической программы движения, которая отсутствовала при подготовке корниловского заговора и мятежа: тогда обозначавшиеся цели в общем не выходили за рамки требования установления «твердой власти» как на фронте, так и в тылу. Корниловская «записка», составленная в начале августа в Ставке и скорректированная Савинковым и Филоненко, в сущности, координировалась с планами, которые вынашивались и самим Керенским. Правда, в Ставке В. Завойко и некий профессор Яковлев делали наброски будущего политического и аграрного «устроения» России, но все это тогда не получило никакого развития. Теперь в Быхове создали небольшую комиссию, разработавшую так называемую быховскую корниловскую программу, которая с теми или иными модификациями, диктуемыми военно-политическим положением, и явилась политической основой «белого дела».

Она состояла из шести пунктов. Первый пункт провозглашал создание власти, «совершенно независимой от всяких безответственных организаций», впредь до Учредительного собрания. Речь, следовательно, шла о временной диктаторской власти. Второй пункт развивал первый: и местные органы власти также должны были стать «независимыми от самочинных организаций». Третий пункт касался внешней политики: объявлялось о продолжении войны в тесном единении с союзниками до полной победы над Германией. Лозунг мира, следовательно, исключался из политической борьбы. Четвертый пункт относился к армии и шел даже дальше корниловской «записки»: из армии изгонялась политика; войсковые комитеты и комиссары упразднялись; провозглашалась «твердая дисциплина»; армия фактически возвращалась к дореволюционному состоянию. Пятый пункт был расплывчатым, неопределенным. Говорилось об «упорядочении» хозяйственной жизни и продовольственного дела с помощью правительственного регулирования. Дальше этого быховские умы не шли, и совсем но потому, что были слишком короткими. Можно ли было в стране, охваченной революцией, говорить языком контрреволюции, открыто заявлять о ликвидации ее завоеваний в самой чувствительной — социальной — сфере? Во времена революции на словах в той или иной степени все «революционеры». И если нельзя было прямо сказать о том, что многим быховцам мечтается вернуть страну к дореволюционным порядкам, то можно и нужно было провозглашать, что это умолчание объясняется приверженностью к основному лозунгу революции: созыву «хозяина земли русской» — Учредительного собрания. Шестой — ключевой — пункт декларировал, что окончательное разрешение основных государственных, национальных и социальных вопросов откладывается до Учредительного собрания, срок созыва которого не назывался. Так уже в Быхове возникла основная политическая формула «белого дела» — «непредрешение». Надо признать, что в сложившейся ситуации, при неуклонном нарастании революционной волны, она была, пожалуй, единственно приемлемой для лагеря контрреволюции, поскольку давала возможность уклониться от каких-либо определенных политических обязательств, резервировать свои подлинные намерения, что диктовалось не только требованием их маскировки, по и реальной неоформленностью целей. «Непредрешение» не было лишь сознательным политическим обманом, хитроумной тактикой; оно являлось и необходимостью, продиктованной обстановкой революционной трансформации, переживаемой страной. Оно было своеобразным выражением бонапартизма на русской почве, контрреволюционной политики, удерживающей отдельные элементы революции и прикрывающейся некоторыми революционными лозунгами…

Итак, решение о продолжении борьбы было вынесено единогласно, корниловская программа в общих чертах разработана, связь с внешним миром налажена. Режим содержания в Быхове был таким, что покинуть «тюрьму» в католическом монастыре не составляло особого труда. Почему же «быховцы» не бежали, странным образом предпочитали находиться в «тюрьме»? Генерал Деникин объяснил это тем, что, пока у власти оставалось Временное правительство, побег из Быхова был нежелателен по «политическим и моральным основаниям»: он мог бы лишь сыграть на руку тем, кто обвинял корниловцев в контрреволюционных замыслах. «Побег, — писал Деникин, — допускался только в случае окончательного падения власти или перспективы неминуемого самосуда».

Главным все-таки было ожидание приближающегося падения власти. Оно облегчало бы и самое бегство из Быхова (для этого создавались будущие явки, запасались штатские костюмы, фальшивые документы, легкое оружие), и, что гораздо важнее, возможность формирования небольших, по крепких частей в заранее обусловленном месте. Корнилов стал подолгу, по нескольку дней, не выходить из своей комнаты; по опыту побега из австрийского плена примерно год тому назад хотел приучить прислугу и караул к своему отсутствию на людях.

Уже с октября с помощью Ставки и Чрезвычайной следственной комиссии начался постепенный «исход» быховских «сидельцев». В двадцатых числах октября в Быхове осталась примерно половина из числа находившихся здесь в сентябре. Большинство освободившихся, несомненно, направлялись в заранее определенные районы, прежде всего на Дон…

К сожалению, мы мало знаем об этом втором корниловском заговоре, завершившемся уходом на Дон и созданием там Добровольческой армии. Многое впоследствии было заслонено событиями Гражданской войны, кануло в Лету в период эмиграции. Связи между Быховом и могилевской Ставкой, Петроградом и Новочеркасском приходится восстанавливать буквально по крупицам, путем сопоставления немногочисленных фактов строить более или мепее обоснованные версии…

По-видимому, письмо М. Алексеева Милюкову, врученное Кокошкину или Головину, не осталось без последствий. В финансовых и промышленных кругах Петрограда и Москвы по инициативе «Совещания общественных деятелей», в котором кадетские лидеры играли не последнюю роль, шел сбор средств для поддержки и обустройства вчерашних и будущих корниловских офицеров, для заблаговременной переброски их по фальшивым документам на Дон. Вообще, в первой половине октября вполне могло сложиться впечатление, что шок от провала корниловского путча постепенно начал проходить. Правая пресса все решительнее разворачивала кампанию за реабилитацию Корнилова; на втором «Совещании общественных деятелей» о нем вновь заговорили как о «спасителе России». Все настойчивее говорили, что в России теперь есть лишь две партии: «партия развала», возглавляемая Керенским, и «партия порядка» во главе с Корниловым. «Алексеевская организация» активизировала свою деятельность, хотя, надо признать, слишком большого отклика в среде российских толстосумов не находила. Алексеев был прав, когда позднее жаловался на явную нехватку «Мининых», готовых жертвовать на «патриотическое дело», творившееся новыми «Пожарскими» в Новочеркасске, на Дону.

Надо сказать, что «прижимистость» новых «Мининых» частично объяснялась и вполне конкретной прозаической причиной: не обошлось без мошенничества. В банки и к известным богачам являлись какие-то личности и, предъявляя записки «известных деятелей» пли даже самого Корнилова, требовали немалых сумм «на тайную корниловскую организацию». Лишний штрих для характеристики моральной атмосферы в стане контрреволюции накануне Октября… Тем не менее работа шла и некоторые деньги притекали. К концу октября Корнилову в Быхов доставили около 40 тыс. руб. на «удовлетворение важнейших нужд». По