Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище - Лиза Николидакис
Каждый из нас поднял ногу и на счет «три» топнул. К нашему удивлению, наши ноги отпружинили от картины и вернулись обратно.
Эта картина, воплощение всего, за что выступал мой отец, оказалась всего лишь пляжным полотенцем в рамке.
– Какого хера? – спросил Майк. – Кто вообще вешает на стену полотенце в рамке?
Я захохотала. Это казалось до абсурда смешным, мощной шуткой с того света. Мы зашлись заразительным, нелепым смехом и гоготали до тех пор, пока наши мышцы не свело, а по лицу не потекли слезы. Наш смех был наполнен гневом – смех на грани помешательства, но, если бы мы не засмеялись, нас бы это сломало.
Этот смешливый эпизод закончился так же быстро, как и начался. Мы затихли. Наше дело не было доделано до конца.
По очереди мы яростно топтали это сукно, и наши ноги то и дело тщетно пружинили. Мы отвечали на это шквалом топота, полным решимости пробить дыру прямо сквозь это поразительное чертово полотенце, однако полотенце продолжало одерживать над нами верх, и каждый раз, как это происходило, мой отец как будто получал еще одно очко в свою пользу.
Выдохшись, мы остановились и уставились друг на друга. Наконец Майк сказал:
– Я понял, – и открыл швейцарский нож на своем кольце для ключей.
Он посмотрел на меня, как бы в знак одобрения, я быстро кивнула, и он воткнул свой острый нож в полотенце.
– Слушай, ты тоже должна попробовать, – сказал он.
И вот мы стояли в том доме, где все еще витал запах разлагающихся тел, и по очереди протыкали ножом пляжное полотенце, на которое мой отец часто указывал, вспоминая истории о своем родном доме. Я пронзила лоб Минотавра, пройдясь от кончика одного рога вниз, к центру его темного и широкого туловища. Майк взялся полосовать надпись, прорезал насквозь слова «Крит» и «Греция», разделил эллинский алфавит надвое. Если бы кто-нибудь в этот момент заглянул к нам через дверь, то он бы подумал, что наша страсть к разрушению и насилию – это какая-то отвратительная семейная традиция, но мы передавали друг другу нож, не говоря ни слова, и продолжали резать синюю, удивительно синюю ткань Эгейского моря на пенистые белые лоскуты, пока там не осталось ни одной картинки, которую можно было бы узнать.
* * *
Я больше не видела ничего такого же синего, пока не увидела безоблачное небо в совершенно ясный сентябрьский день, когда хоронили моего отца. Мы приехали на кладбище вместе – моя мать, брат и я – а потом прошли под массивной каменной аркой, которая выходила на поле, поросшее аккуратной травой и стареющими надгробиями. По понятным причинам мы не давали объявлений о похоронах в газету, но у могилы собралось больше людей, чем я ожидала – пятеро мужчин и одна женщина, никто из них не был членом семьи. Я не знаю, кто все они были, но я поняла, что они были как-то связаны с Греческой православной церковью.
Когда священник читал строки из своего томика Библии, я посмотрела в глаза одному из мужчин, который вежливо кивнул мне в ответ. Этот день и без того был достаточно сюрреалистичным, как и положено на похоронах, но мне кивнул один из моих греческих завсегдатаев бара, человек, о котором я практически ничего не знала, кроме того, что он любит виски со льдом. Позже я узнала, что он сделал крупное пожертвование в пользу похорон, и это заставило меня почувствовать одновременно неловкость и невероятную благодарность. А с каким чувством вы бы приняли подобные чаевые?
Служба проходила на греческом языке, поэтому никто из нас почти ничего не понял, а гроб был не похож ни на один из тех, что я видела раньше: он был зеленовато-голубой, как выходной костюм из семидесятых годов, который мой отец надел на свадьбу. Стоя перед гробом и зная, что в этом ящике лежат разлагающиеся останки моего отца, я чувствовала себя бессловесным животным, просто вещью. Разве я не должна была что-то вспоминать, проклинать или причитать? Чувствовать что-нибудь? Ну хоть что-нибудь? Вместо этого я не могла смириться с тем, насколько маленьким выглядел гроб. Невозможно было смириться с этим неестественным противоречием: как кто-то такой ужасающий, такой огромный, гигантский мог поместиться в такую маленькую коробочку? Когда я представляю себе отца, он возвышается надо мной, как цунами, хотя на самом деле его рост был метр семьдесят три. В своих воспоминаниях об отце я всегда остаюсь маленькой девочкой.
Когда мы снова забрались в машину матери, мы немного помолчали в оцепенении.
Моя мать взялась за руль и обернулась к нам.
– Ребята, куда вы хотите поехать? Я отвезу вас куда угодно.
Я предложила поехать в Нью-Хоуп, штат Пенсильвания, причудливый городок со множеством магазинов и баров в паре часов езды отсюда. Не помню, чтобы мы слушали музыку в дороге или чтобы кто-то из нас разбавил атмосферу шуткой. Я вообще не помню, чтобы разговаривала. Вместо этого я помню только это дурацкое синее небо и ощущение комфорта и безопасности от того, что мать была готова отвезти нас туда, куда мы хотим.
В Нью-Хоупе мы сидели за кованым столом на темных деревянных досках открытого дворика, пили бокал за бокалом разливное пиво и не говорили о моем отце. Хотя позже мы с матерью много раз обсуждали его, и эти разговоры часто заканчивались ее слезами и извинениями, между мной и Майком очень долго сохранялось молчание на эту тему. Они опустили нашего отца в землю, но для меня и брата он был призраком, который все сильнее и сильнее разделял нас.
За тем столом все мое тело ревело от пустоты. Компании мужчин на «Харлеях» время от времени проносились мимо нашего стола, и только ощущая громкую вибрацию во время рева их байков, я чувствовала, что мое нутро перестало дрожать. Я подозревала, что для моей матери и Майка похороны означали нечто окончательное. Конец. Завершение главы. Я не хочу сказать, что они внезапно смирились с тем, что произошло, но самый страшный день для них остался позади. Так уж устроена моя семья: она оставляет все в прошлом, не обращает внимания на семейную историю. Но я бы не смогла остановить воспроизведение сцен в своей голове: мой отец был огромен, как Голиаф, и все еще сохранял могучую силу даже после смерти. Травма – это струна, которая натянута поперек тела и разума. Для моей семьи все было кончено. Для меня же резонанс этой струны
