Коко Шанель. Я сама — мода - Мишель Марли
Затаив дыхание, она смотрела по сторонам. Вдоль улицы тянулись живописные сады с кипарисами, пальмами, робиниями и густыми зарослями лавровых деревьев. Дальше дорога делала небольшой поворот, и уже отсюда Габриэль увидела пять золотых сверкающих на солнце куполов, будто парящих в ярко-голубом небе.
— Это Николаевский собор, — произнес Дмитрий с гордостью. — Самый большой православный храм за пределами России.
Собор поражал своим великолепием. Он возвышался среди пышной зелени, дубов и оливковых деревьев за высокой чугунной оградой. Башни, изящные и богато украшенные, будто из восточной сказки, тянулись к небу.
Дмитрий остановил машину у ворот, за которыми начиналась широкая дорога, ведущая ко входу в храм.
— Разрешите подвезти вас ко входу, — галантно произнес Дмитрий.
Было видно, что проезд запрещен. Но на царевича этот запрет наверняка не распространялся. Стоило ему посигналить, как тут же пришел бы какой-нибудь монах, чтобы открыть ворота. Габриэль вдруг стало неприятно — таких привилегий она не хотела. Она помнила свою жизнь в монастыре и до сих пор с глубоким почтением относилась к вере и служителям церкви.
— Я с удовольствием пройдусь пешком, — сказала она.
Дав задний ход, Дмитрий припарковал автомобиль на обочине. Выйдя из машины, он обогнул ее и, открыв переднюю дверь, протянул Габриэль руку.
— Собор находится на территории бывшей виллы Бермон. Раньше императорская семья приезжала сюда отдыхать, — рассказывал он, пока они шли к храму. — Лет десять — двенадцать назад мой кузен, погибший царь Николай Второй, отдал всю эту землю церковной общине. Собор освятили перед самой войной. Многие мои соотечественники уже давно приезжают в Ниццу из-за целебного средиземноморского климата и долго-го лета.
Он не упомянул беженцев, которые наводнили Лазурный берег, спасаясь от революции. Каждый раз, когда Дмитрий говорил о славном прошлом своей родины, о ее утраченном великолепии, в его голосе звучала печаль.
Габриэль сжала его руку. Она знала, что такое боль утраты. И потому промолчала. Она боялась, что слова утешения прозвучат нелепо, а главное, не выразят всего того, что она хотела бы сказать.
Ворота были не заперты. Чугунная калитка скрипнула, когда Дмитрий толкнул ее. В ветвях кедра чирикали воробьи. Кроме них, казалось, здесь не было ни души.
— Он напоминает собор Василия Блаженного в Москве, — продолжал Дмитрий. — Почти семьдесят лет назад моя прабабка, императрица Александра Федоровна, велела построить здесь первую русскую церковь. Это вон та белая часовня. У нее было слабое здоровье, и после того, как ей пришлось покинуть свой дворец в Крыму из-за Крымской войны, она много времени проводила в Ницце. Ну а этот собор, как я уже сказал, построили гораздо позднее.
Моя прабабка… С какой непринужденностью он говорит о русской императорской семье. Что она могла рассказать ему в ответ? О своей прабабке, которая, как и мать, тоже была прачкой? Никогда еще пропасть между ними не осознавалась ею так явственно, так очевидно и беспощадно, как в этот момент. Место, где они стояли, собор, построенный его семьей, все это великолепие вокруг было его жизнью — и это гораздо серьезнее, чем легкие светские беседы за бокалом шампанского в номере отеля «Ривьера-Палас». Но странным образом именно сейчас Габриэль чувствовала себя гораздо ближе к нему, чем раньше. Она взглянула на красивую белую часовню в отдалении, о которой говорил Дмитрий. Однако яркий, нарядный фасад Николаевского собора так и притягивал взгляд. Еще никогда в жизни Габриэль не видела такого богатства красок и декора. Чего стоила одна только резьба на огромных деревянных дверях — она могла бы разглядывать их целую вечность! Внутри Габриэль пришлось даже сначала зажмурить глаза — золото икон и солнечные лучи, проникавшие сюда через витражи, заливали все вокруг ослепительным светом. В небольшом помещении при входе за столом сидела старушка, одетая как русская крестьянка и продающая православную церковную утварь.
— Bonjour, — поздоровался Дмитрий, а затем добавил по-русски: — Добрый день.
Старушка подняла глаза и застыла, глядя на Дмитрия. Стул заскрипел, когда она отодвинула его неловким движением, и в следующую секунду женщина уже стояла на коленях на черно-белом мраморном полу у ног Дмитрия. Старческими пальцами она схватила его штанину, пытаясь поцеловать ткань.
— Матушка… — произнес Дмитрий по-русски. За этим последовал поток слов, который Габриэль, разумеется, не поняла. К счастью, своим красноречием ее спутнику все же удалось добиться того, что женщина отпустила его брюки и так же на коленях отодвинулась обратно к своему стулу.
— Русский царь по традиции всегда очень тесно связан с православной церковью, — прошептал Дмитрий. — Гораздо больше, чем, скажем, король Англии, который является главой англиканской церкви. Больше, чем немецкий кайзер или Габсбурги, и уж конечно, больше, чем Наполеон Бонапарт. Поэтому верующие и относятся к членам моей семьи с таким почтением.
Габриэль кивнула. Она была тронута, даже поражена увиденным. Она неоднократно наблюдала, как живущие во Франции русские реагировали на появление своего великого князя. Даже манекенщицы в ее ателье вряд ли смогли бы привыкнуть к его визитам. Но такого поклонения она еще ни разу не видела.
— Пойдем, — сказал Дмитрий, ласково подталкивая Габриэль вперед.
Внутри храм изумлял не меньше, чем снаружи. Габриэль вспомнила строгую монастырскую церковь в Обазине и, конечно, грандиозный собор Парижской Богоматери, хотя он и отдаленно не напоминал то, что она увидела здесь. Почти вся стена напротив входа была увешана золотыми иконами, а в центре посреди икон располагалась богато украшенная дверь. Перед ними на постаментах стояли распятия. Кресты тут были необычной формы: их основание наверху разделяла не одна, а две перекладины, а третья крепилась в
