О себе любимом - Питер Устинов

Как-то днем Кэрол Рид играл сцену со Стэнли Холлоуэем, а на заднем плане играли в «дартс». Он попросил, чтобы я суетливо расхаживал повсюду, разговаривая со статистами по-арабски. Я объяснил, что арабский относится к тому множеству языков, которыми я не владею. Он велел мне издавать арабские звуки.

— Все равно тебя будет едва слышно,—сказал он, — никто ничего не заметит.

Я выполнил его указания, и все шло отлично до четырех часов, когда все статисты арабы вдруг встали и ушли.

Кэрол остановил съемку и велел выяснить, что случилось.

Оказалось, они бастуют, однако причина протеста оставалась туманной. Пришлось обратиться к помощи посредников, и постепенно ситуация прояснилась. Импровизируя арабскую речь, я отозвался о них, как о черепашьем помете. Я клялся, что и не думал их оскорблять. В конце концов, с чего бы владелец кафе, принимая у клиентов заказы, вдруг стал обзывать их черепашьим пометом?

— Мы думали, что вы не знаете нашего языка, пока вы не назвали нас этим неприличным словом, — сказал заводила, яростно сверкая глазами. — А теперь мы поняли, что вы его знаете!

Похоже, оскорбились они не потому, что я назвал их пометом, а потому что важен был размер этого помета. Верблюжий или еще лучше львиный помет сошел бы за лесть — насколько ругательства вообще могут быть лестными. Блошиный помет заставил бы их совершить на меня нападение столовыми приборами. Черепаший помет оказался как раз на грани нападения и забастовки, и они решили наказать мой промах более мягким способом.

Два часа спустя съемку удалось возобновить. Я держался подальше от столиков главных буянов и говорил исключительно по-итальянски.

Увы, глотка свободы хватило ненадолго: работа была завершена и мы вернулись в Англию. «Предстоящий путь» был впервые показан в день высадки союзных войск и имел большой успех. Меня, гордого своим вкладом в этот триумф, снова призвали в армию. Командование признавалось, что у немцев теперь забот хватает и им не до Уэмбли, но у них, видимо, еще оставались опасения, что японцы выбросят на окраинах Лондона редакторов-камикадзе, чтобы помешать созданию учебных фильмов. Как бы то ни было, с исчезновением реальной угрозы военизированный характер Уэмбли только усилился.

Теперь трудно было поверить, что тут работают мастера своего дела, а о художниках и говорить не приходилось. В студии появился новый и чрезвычайно деловой старшина, чтобы привести заведение в должный порядок. В результате стало очень трудно делать главное, то есть создавать учебные фильмы, зато все металлические детали были доведены до зеркального блеска, а команды отдавались не спокойным голосом, а на крике

Помню, мы сделали учебную ленту об использовании дымовой завесы в танковом бою. Один известный генерал приехал, чтобы познакомиться с результатами нашей работы, и все пытались пробиться вперед, чтобы получить поздравления от этого знатока высшей категории. Когда в зале зажегся свет, генерал нарочито проигнорировал собравшихся, открыл дверь в проекционную и, сказав заведовавшему ею рядовому, который даже не успел спрятать журнал комиксов: «Чертовски здорово.. Так держать!», —удалился к своей машине.

В этой атмосфере бесплодных усилий начал сдавать не я сам, а мой желудок. Несмотря на то, что я внешне выполнял свой долг, состоя в армии, никогда мне не приходилось так остро ощущать собственную никчемность, как в те четыре с половиной года военной службы. Я не хочу показаться неблагодарным: ведь у меня была возможность работать с такими в высшей степени дисциплинированными и талантливыми творцами, как Кэрол Рид, Эрик Эмблер и Дэвид Найвен, которые остались моими друзьями на всю жизнь. Тем не менее я постоянно испытывал стрессы: только что со мной уважительно советовались военные с высокими званиями и психиатры, а уже в следующую минуту на меня орет какой-нибудь неотесанный капрал, чья физиономия недостаточно четко отразилась на моих ботинках. Такие перепады в конце концов начали сказываться на моем здоровье. У меня начались желудочные спазмы, которые вполне могли иметь психосоматический характер (однако этот термин тогда еще не вошел в моду), и меня положили в госпиталь на обследование.

Обследовал меня чудесный цейлонский (или теперь надо говорить — шри-ланкийский?) врач с португальской фамилией, который лучше других понимал, как странно военные условия воздействуют на человеческую душу. Было установлено, что у меня замедленное отделение желчи и что заболевание носит нервный характер. Вследствие этого мне был предписан полный отдых в крыле госпиталя, примыкавшем к прогулочной площадке сумасшедшего дома. В окно я в любое время дня и ночи мог наблюдать, как по двору бегают пожилые дамы, вопя, как павлины, и задирая сорочки выше головы.

Поскольку мое заболевание было признано нервным, в конце концов меня направили к человеку, который занимал должность офицера по кадрам—доморощенного психиатра, которому вменялось в обязанность следить, чтобы, как говорилось в то время, каждого сверчка посадить на свой шесток. Он должен был приложить все усилия, чтобы найти мне занятие, которое бы соответствовало моим склонностям. Так это звучало в теории. На практике, как это часто бывает, все обернулось иначе. Офицер оказался шотландцем с довольно необычной внешностью — угольно-черными усами при белоснежном ежике на голове. Он напоминал популярного тогда Гручо Маркса с плохой копии фильма, только был не таким симпатичным, не таким комичным и, наконец, совсем не таким человечным.

Он сказал, что прочел мое дело, и поинтересовался, сколько я зарабатывал на гражданке.

Я ответил, что поскольку не имел постоянной работы, то мои заработки сильно варьировались.

Он терпеливо повторил свой вопрос, словно имел дело с каким-то туповатым туземцем.

— Ничего трудного в моем вопросе нет, — произнес он на мелодичном шотландском диалекте, — я просто хотел узнать, сколько вы получали за неделю в мирное время.

Я сказал, что понял его вопрос и постараюсь, чтобы мой ответ был таким же простым.

— Поскольку я актер и писатель, то у меня нет постоянного места работы. Очень часто я не зарабатываю за неделю ничего, — тут я попытался рассмеяться, но он даже не улыбнулся. — А когда я что-то получаю, то суммы очень разные, непостоянные.

Он прикрыл глаза, словно пытаясь запастись терпением, и сделал несколько глубоких вдохов.

— Не понимаю, зачем вы осложняете дело, — пробормотал он напряженно, — я просто спросил, какая сумма стояла на вашем платежном чеке в конце недели.

— И именно на этот вопрос я не могу дать точного ответа, — процедил я, скрипя зубами. —