Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
18 июля
Сегодня рано утром тетя поехала со всей семьей в Обираловку встречать о. Иоанна, который ехал в Москву. Я давно, года три, его не видала и, конечно, воспользовалась случаем получить его благословение. В Обираловке ждать поезда пришлось минут 20. Мы взяли семь билетов первого класса, чтобы, войдя в вагон о. Иоанна, ехать с ним вместе в Кусково, и стояли на платформе в ожидании поезда. Народу на станции все прибывало, а когда подошел поезд – было уже тесно. Торопясь войти в вагон (поезд стоял всего две минуты), я видела только благословляющую руку, которую ловили и целовали десятки других… На площадках вагона нас, имевших билеты, не пускали в вагон к о. Иоанну. – «Не приказано, да как же я могу?» – говорил кондуктор, вертясь во все стороны между пассажирами и убеждая их войти в соседний вагон. Никто его не слушал. Тетя, окруженная детьми, кормилицей и няней, и я рисковали упасть под поезд, стоя на площадке, где нельзя было повернуться. – «Сейчас поезд тронется, уйдите, пожалуйста, пускать не приказано», – кричал в отчаянии кондуктор… Но тетя настойчиво добивалась, чтобы ее пропустили в вагон. – «Вызовите ко мне Софью Яковлевну (Борхардт), скажите ей, что я Ол-ва, у меня сын – крестник о. Иоанна, я его личная знакомая». Сначала эти слова не произвели никакого впечатления на неумолимого кондуктора, но когда Софья Яковлевна вышла к тете и расцеловалась с ней – двери вагона отворились, и мы вошли.
В небольшом купе на диване сидел о. Иоанн. Он немного постарел с тех пор, как я видела его в последний раз; его кроткие лучистые голубые глаза остались те же, только выражение лица было измученное, сильно усталое. Золотой наперсный крест с синей эмалью, темная шелковистая ряса на лиловой подкладке и старенькая соломенная шляпа… Мы вошли все и по очереди подходили под благословение. Я пристально смотрела на о. Иоанна и мысленно просила его помолиться за меня и за маму. Что-то благоговейное, особенное, казалось мне, носилось в воздухе, и чувствовалось, что мы находимся в присутствии необыкновенного человека, ближе стоящего к Богу, нежели мы все, вместе взятые. Я жадно следила за каждым словом и движением о. Иоанна. Видно было, что он очень утомлен, постоянно зевал, глаза его невольно смыкались… Вслед за нами к нему привели нервнобольную, которая, получив благословение, упала на скамью в сильном припадке. Ее крики раздались по всему вагону. Все замолчали. О. Иоанн встал и положил ей руку на голову. Больная начала кричать еще более. Продержав руку несколько времени, о. Иоанн прикрыл ей лицо платком и велел унести, а сам, расстроенный этой тяжелой сценой, подошел освежиться к открытому окну. Едва он вернулся на место, как в купе быстро вошла женщина с маленькой девочкой. «Благословите, батюшка, на новую жизнь, хочу девочку отдать в приют куда-нибудь»… – «Разве не ваша это дочка?» – спросил о. Иоанн. – «Не моя, не моя, приемыш, сирота круглая, так вот благословите, батюшка, поместить куда-нибудь». – «Ты говоришь, сирота?» – переспросил о. Иоанн, почти не слушая женщину, очень неприятную на вид. – «Круглая сирота, батюшка»… О. Иоанн вынул из кармана деньги, отделил две красненьких бумажки и отдал женщине левою рукою. – «Вот ей», – сказал он, в то время как правою благословил какого-то мужчину, который, целуя его руку, всунул туда деньги и что-то проговорил…
В Кускове станция была переполнена народом. У окна вагона была лавка, и о. Иоанн, высунувшись до половины, пожимал протягиваемые ему со всех сторон руки. Мы поскорее выбрались из толпы… Я шла домой, вся под впечатлением свидания с о. Иоанном. Этот тихий и кроткий священник олицетворяет собою идеал служителя Божия, и вся его необыкновенная личность дышит смирением и бесконечною добротою. Я видела его сегодня, в вагоне, благословляющего, утешающего, подающего милостыню сироте, ласкающего детей, и таков он всегда, где бы он ни был… И немудрено, что наш народ, от сановника до крестьянина, чтит о. Иоанна… Это живое напоминание нам о том, какими мы должны бы быть…
19 июля. Москва
Вторично осматриваю Третьяковскую галерею – на меня сразу нахлынула такая масса художественных впечатлений, что даже закружилась голова… Картины Репина, Айвазовского, Верещагина, – все, что есть прекрасного в нашей живописи, все лучшие художники, о которых я читала только в газетах, – были здесь пред моими изумленными глазами… Многие считают лучшею картиною всей галереи Репина «Иван Грозный у тела своего сына». Картина эта замечательна и действительно производит сильное впечатление: лицо Грозного выражает бесконечный дикий ужас пред своим злодеянием, и оно, главным образом, приковывает к картине. Вы смотрите пристально на нее, невольно заражаетесь этим ужасным выражением Грозного, вас тянет к картине, и в то же время страшно – кажется, что боишься войти в эту комнату… Говорят, что некоторым делается дурно при виде этой картины…
Ярославль, 2 августа
Какая была чудная звездная ночь, последняя ночь, которую я проводила в Кускове! Таня и я сидели на балконе, пораженные красотой, и долго, прижавшись друг к другу, любовались ею. Кругом было так тихо, – а в темном небе беспрерывно блестящим метеором пролетали падающие печальные звезды… И величественная ночь спокойно смотрела на землю…
А теперь я опять здесь, в пыльном и душном городе. Не буду повторять одно и то же, т. е. не буду высказывать сожалений о прошлом…
7 августа
Я пока стою в стороне от действительной жизни, только наблюдаю и думаю. Моя жизнь – пока еще не жизнь. А ведь мы переживаем опасное, хотя и очень интересное время. Читая «Вырождение»[63], я часто говорила об этом с кузиной Таней.
Жизнь
