Вдова Клико. Первая леди шампанского - Ребекка Розенберг

Его осматривает доктор, лечивший сборщиц винограда. Я сомневаюсь, что он хоть что-то видит сквозь грязные стекла пенсне на толстом носу. Я жду диагноз, и мое сердце прыгает словно камешек по поверхности озера – прыгает лишь для того, чтобы пойти вниз к мутному и сумрачному дну.

– Вероятно, он заразился тифом от ваших работниц. – Он поправляет пенсне. – Тиф в высшей степени заразный.

У меня сжимается сердце от страха. Ментина играла с Изельдой. Ее мать, Катарина, умерла первая.

Доктор откидывает назад редеющие волосы.

– Надо было вызвать меня раньше. – Он качает головой с драматическим видом, как это делают доктора.

Я беру Франсуа за руку.

– Вчера вечером он не выглядел больным. Он плясал в винном погребе. – На лужах вина и осколках бутылок.

– Вероятно, у него был маниакальный синдром. – Протерев стекла, он водружает пенсне на нос. – Высокая температура вызывает депрессию, а в конце – манию.

– В конце? Что вы говорите? – Мне хочется растоптать его проклятое пенсне. – Вы должны что-нибудь сделать и спасти его. Не может быть, чтобы не было никакого средства. – Я прижимаю руки к груди.

– Кровопускание, чтобы избавиться от плохой крови, – говорит он. – Или трепанация.

– Моя бабушка умерла во время трепанации. Я не даю согласия.

– Сильный жар повредил его мозг, мадам Клико. – Доктор идет к двери. – Держите его в этой комнате и меньше бывайте рядом с ним, иначе я буду вынужден посадить на карантин весь ваш дом.

– И что же, я никак не могу ему помочь?

– Молитесь. – Он надевает широкополую шляпу и бурчит адье.

Я сижу возле Франсуа и произношу вслух все молитвы, какие могу вспомнить. Когда я открываю глаза, он улыбается. Мои молитвы услышаны.

– Головастик, тебе лучше? – Может, он скажет мне сейчас, что это был розыгрыш? Но он снова рвет на себе волосы, словно сорную траву в саду, и смеется. Когда я пытаюсь удержать его руку, он отталкивает ее и поворачивается к стене.

Я весь день не отхожу от него, но он лежит безучастно и отказывается от еды. Я пытаюсь дать ему пить, но вода стекает по его щекам.

В ту ночь я сплю с Ментиной. Она просит спеть песенку про Наполеона.

Тише, детка, закрой глазки и не плачь,

Глянь – сюда Наполеон несется вскачь,

Он услышит голосок твой, в дом войдет

Ручки-ножки капризульке оторвет.

Дочка засыпает под брутальную отцовскую колыбельную. Какая сила побудила его научить дочку этой песенке? Какая сила владеет им сейчас?

Я задремала, и мне приснилось, как ужасный Красный человек отрывает у Франсуа руки-ноги.

* * *

– Бонжур, мадам. – Певучий голос врывается в мой кошмар. Я тру глаза. Передо мной стоит Лизетта.

– Вы вернулись?

– Конечно, мадам. – Она взбивает лежащую возле меня подушку.

Я хватаю ее руку и целую, целую – эту руку, знакомую руку, которая заботилась обо мне с детства.

– Что такое, детка? – Она приглаживает мои кудри. – Это так не похоже на вас.

– Я боялась, что после моих отвратительных слов вы останетесь у ваших родных. – Я приподнимаюсь. – Где Ментина?

– Она пошла проведать отца.

– У Франсуа тиф. Ее надо держать подальше от него. – Я вскакиваю и выбегаю из детской.

Ментина свернулась калачиком возле него и поет песенку про Бонапарта. Глаза у Франсуа пустые и мутные.

Лизетта подхватывает Ментину и уносит.

– Пойдем, поглядишь, что я привезла тебе из Швеции.

– Поставьте кастрюли на огонь, – кричу я ей вслед. – Ванна с солью лития помогала до этого. – Я беру его за руку. Под его обгрызенными ногтями запеклась кровь.

Через полчаса Лизетта помогает мне налить в узкую цинковую ванну колодезную воду и четыре кастрюли кипятка. Потом я выливаю в ванну соли лития и ставлю синюю бутылку на стол возле ванны. Вдвоем с Лизеттой мы переносим худое, покрытое язвами тело Франсуа в теплую воду.

– Как тебе нравится водичка, любовь моя? – спрашиваю я. Он молчит, на лице отрешенность.

Громкий стук в дверь. Лизетта идет открывать. Я растираю коченеющие пальцы Франсуа, пытаясь вернуть в них жизнь. Тут меня настораживает переполох у двери, и я иду узнать, что там происходит. Комнату на всякий случай оставляю открытой – вдруг Франсуа позовет меня.

Лизетта изо всех сил держит дверь и не впускает в дом Александра Фурно.

– Барб-Николь, велите этой особе впустить меня, – кричит он. – Мне срочно нужен Франсуа.

Я качаю головой.

– Сейчас ему не до разговоров. Он простудился в пещерах.

– Я видел, что он натворил в пещерах. Это не простуда. Он снова болен, да?

Я собираюсь с силами.

– Лизетта, впустите месье Фурно.

Она вращает «диким глазом» и уходит.

– У Франсуа тиф, – говорю я ему. – Доктор говорит, что мы должны соблюдать карантин.

Фурно стаскивает малиновый берет и падает в мягкое тронное кресло. Он словно не слышал моих слов и бубнит про битые стекла в пещере, что я должна все убрать, и множество других претензий, которые в данный момент меньше всего меня интересуют. Из-за него я не могу вернуться к Франсуа, но надеюсь, что литиевая ванна идет ему на пользу. Когда часы бьют час, Фурно тяжело вздыхает.

– Доктор уверен, что это тиф?

Я киваю, а он дергает себя за ус.

– Вы можете привезти сюда Филиппа? – Я встаю, и у меня подгибаются колени.

– А вы сами как себя чувствуете? – спрашивает он, поддерживая меня.

– Все нормально. – Взяв берет, я надеваю его ему на голову, и он удаляется за Филиппом. Они приедут через час, достаточно времени, чтобы одеть Франсуа.

Но когда я возвращаюсь в нашу спальню, то обнаруживаю, что дверь закрыта. Я нажимаю на нее, но она лишь слегка приоткрывается – мешает стул. Голова Франсуа покоится на краю ванны – мирная сцена, которую разрушает запах тухлых яиц. Синяя бутылочка с солью лития разбита на две части. Белые кристаллы просыпались на стол и пол.

Я барабаню в дверь.

– Франсуа, пусти меня. – Его голова не шевелится. В моих ушах ревут сирены, предупреждающие зимой о морозе на виноградниках. Его длинная рука, покрытая укусами вшей, лежит на краю ванны. Острый осколок синей бутылки падает из его пальцев на мраморный пол, и небольшой шум звучит как оглушительный взрыв.

Как я ни наваливаюсь плечом на дверь, она не открывается. Тогда я с разбега ударяюсь в нее всем