Атомный век Игоря Курчатова - Александр Анатольевич Цыганов
Но ведь…
Да-да… В декабре ваш выученик Флёров вымучил нас, все пуговицы, фигурально говоря, старику академику отвертел, требуя срочно заняться разработкой урановой бомбы. Вам же тоже, пусть вы и отсутствовали, в письмах своих в лацканы вцеплялся?
Да, было дело. Первое письмо Георгия Флёрова прежнему дипломному руководителю было датировано 22 декабря 1941 года. На 13 страницах из школьной тетради он изложил ход мыслей по поводу возможностей осуществления цепной реакции на быстрых нейтронах, показал соответствующие расчёты, нарисовал даже эскиз атомной бомбы.
Но в конце декабря 1941 года Курчатову точно было не до разбирательства в теме атомного оружия, а выкладки Флёрова безусловно заслуживали именно подробного и вдумчивого разбора. А в начале 1942 года Игорь Васильевич уже болел, и стало тем более не до того.
А между тем, письмо то было продиктовано горячей надеждою молодого физика на то, что хоть Курчатов поможет ему в том, в чём отказало высокое учёное собрание.
Дело было так.
Пребывая в Йошкар-Оле, куда был отправлен военкоматом для учёбы в Военно-воздушной академии, Флёров себя буквально раздёргал мыслями, что вот сейчас, в это самое время, пока мы тут ничего не делаем, немцы свою урановую бомбу уже собирают. Потому написал письмо Иоффе с изложением соответствующей идеи и предостережением, что, мол, уже скоро может быть поздно, когда враг обрушит ядерный удар на наши города. И буквально потребовал, чтобы его вызвали в Казань, где он мог бы выступить по этой теме на семинаре Физтеха, желательно с приглашением ведущих представителей Академии наук.
Их пригласили. Его вызвали. На 20 декабря.
Он выступил. Живо, с энтузиазмом, убедительно, основательно.
Только с Флёровым никто и не спорил. Конечно же, желательно, очень желательно начать движение к заряду сверхразрушительной силы. Вот только… война на дворе, Георгий Николаевич! Сводки Совинформбюро сегодня слушали? В течение 20 декабря наши части вели бои с противником на всех фронтах. Немцы отступают, да. Это славно. Но откуда отступают? Из Подмосковья. Бои идут юго-западнее Тулы. Подмосковный Клин только-только освободили. Так что в самом сердце страны с врагом воюем, товарищ Флёров! И в состоянии ли государство, напрягающее все силы ради победы, впрячься ещё и в безумно дорогое дело с ураном?
Тем более что всё ещё не очень понятно, как пробудить в нём цепную реакцию, если для неё необходимо не менее пяти свободно разлетающихся нейтронов, а природа даёт нам для этого меньше трёх. И сколько денег нужно, чтобы построить завод для изготовления тяжёлой воды? И где взять сам уран, коего в СССР практически не добывают? И как его очистить, затем обогатить, затем разделить на изотопы, затем получить критическую массу, затем собрать взрывное устройство, умудрившись не взорвать раньше времени в лаборатории? И где взять заводы для всего этого?
И – что нам скажет руководство страны в ответ на подобное прожектёрство? И так вон товарищи из особых отделов за каждым планом и отчётом бдят, дабы занимались учёные тем, что нужно фронту, а не тем, чем хочется…
Так что мы принимаем ваш доклад, товарищ Флёров, к сведению, но более ничего сделать не можем…
Георгий Николаевич Флёров был человеком увлекающимся. Иногда даже слишком. В воспоминаниях о нём слова о его скандальности нет-нет да и проскальзывают. А в декабре 1941 года он, похоже, счёл виновником столь прохладной реакции учёного ареопага (а на его выступлении в Казани присутствовал так называемый «малый» Президиум Академии наук, включая президента АН СССР В.Л. Комарова) именно академика А.Ф. Иоффе. Во всяком случае, в сохранившемся до наших дней черновике письма, которое Флёров якобы отправил секретарю И.С. Сталина Александру Поскрёбышеву, написано буквально следующее:
Я достаточно хорошо знаю Абрама Федоровича Иоффе, для того чтобы думать, что то, что он делает, делается им сознательно. Но, однако, объективно подходя к вопросу, его поведение близко к самому настоящему преступлению…
Именно перспективность в случае осуществления ядерных бомб позволяет Абраму Федоровичу действовать наверняка. Никто нигде не сможет осуществить эти бомбы. Ну что же, можно будет говорить об интуиции акад. Иоффе, позволившей ему без всех многочисленных опытов (которые еще предстоит проделать) угадать неосуществленность ядерных бомб. <…>
Вдобавок делается это все настолько искусно, что формальных оснований против А.Ф. у нас не будет. Никогда нигде А.Ф. прямо не говорил, что ядерные бомбы неосуществимы, и однако какими-то путями создано упорное мнение, что эта задача из области фантастики [255, с. 424–425].
Но, собственно, позиция академика Иоффе, как и всего, так сказать, «административного» научного руководства СССР, подчинялась всё той же ультимативной и общей для всех логике: «Всё для фронта, всё для победы!» Применительно к учёным это означало направить свой талант и потенциал на решение конкретных оборонных задач с научной стороны. И этой логике тогда действительно подчинялись научные учреждения.
Так, исследования в области физики прочности, которыми в том же ЛФТИ занялись ещё в 1925 году, теперь строго нацелились на укрепление броней, создание бронестёкол и других защитных материалов. Работали над взрывчаткой с улучшенными свойствами, над зажигательными смесями, над термоэлектрическими преобразователями для питания радиостанций. Над приборами ночного видения. Улучшали и совершенствовали прежние свои «радиоулавливатели самолётов», то есть радиолокаторы, модернизировали РЛС «Редут». Разрабатывали надёжную изоляцию для кабелей. Искали новые и эффективные полимеры, которые позволяли сохранять эластичные свойства резины в условиях низких температур.
И так далее. Всё для фронта, всё для победы – и это был не лозунг политруков (или не только лозунг), но всем сердцем принятая программа жизни.
В этой же парадигме работали и другие научные институты. И даже самые, казалось бы, кабинетные учёные.
Один из «отцов теории вероятности» академик Андрей Колмогоров с мехмата МГУ рассчитал на базе своей теории, как в артиллерии добиваться наиболее эффективного эллипса рассеивания.
Академик Николай Кочин из Института механики помог уже авиаконструкторам, дав в их распоряжение надёжные расчёты сил, действующих на крыло самолёта во время полёта. Ведь в ходе войны фиксировалось немало случаев – причём настолько немало, что разбирательством их занималась даже военная контрразведка «Смерш», – когда у машин на высоких скоростях случались задиры верхнего сегмента обшивки крыла. А то крылья и вовсе
