Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев
Казаки прижали красных к паханому полю. Извиваясь змеями по нетронутым плугами участкам, зигзагообразными лентами распластались они в спасающем карьере, настигаемые казаками. Полки были уже так далеко от меня, что я, оставив есаула Сапунова с пулеметами, приказав быть «настороже», поскакал к каким-то остановившимся группам казаков. Прискакал и вижу – четыре тачанки красных с пулеметами строчат по своим. Возле каждой тачанки несколько урядников с револьверами в руках угрожающе требуют от пленных пулеметчиков «лучше целиться». С перекошенными от страха за свою жизнь лицами, пленные «добросовестно» исполняли свою роль.
Полки вышли красным в тыл. Вдруг со стороны станицы Кавказской, из балки, меж длиннейших, облегающих станицу цепей, показалась свежая конная группа красных человек в пятьсот и широким наметом двинулась на поддержку разметанной своей конницы на правом фланге. Полки дивизии разбросаны, и дело могло повернуться в неблагоприятную для казаков сторону. Штаб-трубачу Василию Диденко приказал трубить «Сбор». И залилась труба в утренней тишине степи:
Соберитеся всадники ратные
…
Слушайте, всадники-други —
Звуки призывной трубы-ы…
Такой теплый, весенний, приятно-растворяющий день выпал 27 февраля 1920 года, что казаки, разбросавшись в дикой победной скачке по широкому полю, видимо, и не думали присоединяться к своим разметавшимся сотенным значкам.
После головокружительной скачки, наспех повязав полушубки в торока, разгоряченные, беспечно и сладостно, мелкими группами маячили они везде, словно стараясь в последний раз и во всю свою молодецкую грудь надышаться и насладиться свежим весенним воздухом в последнюю свою удалую конную атаку, на своем казачьем поле, вне строя и вне слов «команд».
А тут еще жаворонок, взвившись в воздух и остановившись «на мертвой точке», так сооблазнительно пел и переливался над казаками. Ну, куда же было там казакам «до строя»!
Неожиданно прискакал ординарец от генерала Науменко, наблюдавшего всю эту картину с высокого плоскогорья перед станицей Казанской, с приказанием: «2-й дивизии свернуться и, оставив сторожевое охранение у железной дороги, на ночлег войти в станицу Казанскую».
Далеко-далеко на юго-восток, в мареве очень теплого весеннего дня, когда «играет горизонт», три длиннейших цепи красных, видимо выждав конец конного боя, поднялись и двинулись к моей станице Кавказской, где осталась одна женская часть семьи отца. Я знал, что их никто не может защитить. И тут же острой болезненной струйкой пронеслась мысль – не навсегда ли я покинул свою родную станицу?.. И я почувствовал полную слабость в своем теле, а в душу вошло какое-то гнетущее уныние.
Дивизия отходила через железнодорожный мост у разъезда Рогачевского, что перед станцией Мирская, в направлении Тихорецкой. И вновь так знакомые еще с детства места. Здесь стоит все тот же колодец у будки, из которого на сенокосе казаки брали воду «в очередь», курили, говорили о делах и немного ругались из-за этой очереди, так как больше колодцев здесь, в степи, не было, от станицы 17 верст, а Кубань «с водою» была еще дальше.
Об этом дне генерал Деникин написал потом: «К 27 февраля северный фронт отошел на линию реки Бейсуг. Тихорецкая и Кавказская были уже оставлены нами, и связь с Северным Кавказом – утеряна».
За нами оставалась только левобережная Кубань. И что «это» было по сравнению с необъятной территорией всей России, занятой уже красными?!.
Приезд генерала Улагая
Степью 2-я дивизия поднялась на высокое Казанское плато. Впереди нас движутся отсталые обозы и одиночные казаки пешком. Мы обгоняем их.
– Федя-а!.. Возьми меня с собою! – слышу я знакомый, чуть шепелявый голос сотника-пластуна, станичника Гриши Белоусова.
Он старше меня летами и по Майкопскому техническому училищу. Окончив последнее, стал станичным учителем с двумя своими сестрами. Уважаемая семья в станице. Отец их был атаманом Романовского хутора и, искореняя конокрадство, был убит ворами.
– Ты почему здесь, Гриня? – удивленно спрашиваю его.
– Да почему разбежались пластуны, не захотели идти дальше, ну, вот мы, офицеры, и остались одни, – весело отвечает он.
Я дал ему заводную лошадь, и он вошел в Казанскую с нами.
2-я дивизия была расположена в северной части станицы, ближе к противнику. Станица была хозяйственная и богатая. Штаб корпуса расположился на церковной площади у богатого коммерсанта.
– Ну, теперь отдыхайте. Больше, думаю, таких боев уже не будет, – как всегда, ласково и весело говорит мне генерал Науменко, когда я явился к нему.
Я выражаю ему свое недоумение, почему полковник Хоранов не продвинулся вперед, когда 2-я дивизия атаковала конницу красных? Науменко улыбается и, хотя немного недоволен Хорановым, говорит:
– Все это было почти что ни к чему, мы будем теперь отступать, не принимая боев.
В Казанской корпусу назначена дневка. Вечером генерал Науменко вызывает меня к себе и дружески говорит:
– Елисеев, завтра поездом на станцию Милованово приезжает командующий Кубанской армией генерал Улагай смотреть наш корпус. Почетный караул для встречи, сотню, я назначаю от 1-го Лабинского полка, как самого достойного во всем корпусе. Вы довольны? – закончил он.
– Покорно благодарю, Ваше превосходительство, но не обидится ли на это полковник Хоранов? 1-й Кавказский полк гораздо старше Лабинского и более заслуженный по наградам, да и Хоранов гораздо старше меня, – докладываю я «свой резон».
– Ну нет!.. Старшинство тут ни при чем. 1-й Лабинский полк единственный, достойный этой чести. И Вы не беспокойтесь о старшинстве. Этого я хочу! – уже серьезным тоном заканчивает он. – А Хоранов, Вы же его хорошо знаете, – добавляет он, не уточняя ничего и не ставя точку над «i».
28 февраля, утром, сотня почетного караула 1-го Лабинского полка, все в той же своей серой боевой форме одежды, то есть в серых истрепанных черкесках, при полковом знамени и хоре трубачей, выстроилась на маленькой станции Милованово, что при станице Казанской. На правом фланге генерал Науменко с начальником штаба корпуса, полковник Хоранов и старшие офицеры.
Ждать пришлось недолго. Скоро со стороны Екатеринодара подошел паровоз с одним небольшим пассажирским вагоном и мягко остановился у вокзала. В дверях вагона немедленно же показался генерал Улагай и мягко, упруго соскочил с порожек. Все это у него вышло так мягко, красиво, благородно, словно приехал не командующий армией, а простой молодецкий казачий офицер, в гости, на дачу, которого все с нетерпением ждут на вокзальчике глухой провинции. И он, чтобы не терять времени, быстро соскочил, чуть ли не на ходу, с поезда, чтобы обнять своих, так ему близких и
