Мусоргский - Осип Евсеевич Черный
Мусоргский отозвался не сразу.
— Жил я одно время в славной компании, там и видеться было удобно. Теперь, после того как со мной приключилась какая-то хворь, брат вытребовал меня к себе. Трудновато у него, отвык я чужим умом существовать.
— А я поселился самостоятельно, — сказал Римский-Корсаков. — Отдельно от брата и матери.
— Я свою мать похоронил, — задумчиво произнес Мусоргский. Помолчав, он добавил: — В ее память написал «Из детских лет». Или это вообще воспоминание о том невозвратном времени…
Минули Садовую, затем Морскую. Время было идти каждому в свою сторону, но обаяние, исходившее от этого загадочного человека, шагавшего рядом, привлекало Римского-Корсакова к нему все сильнее.
— Так вы симфонию дописывать будете? — продолжал Мусоргский. — Я начало до сих пор помню. Хорошо она начата и имя вам сделает.
— Что вы!
— Сам пробовал было симфонию писать, да оставил. Живое слово меня манит больше, хочу портреты звуками создавать. — Неожиданно оборвав себя, он спросил: — А вам в самом деле у Балакирева нравится?
— Да, очень! — горячо ответил Корсаков.
Мусоргский подумал и согласился:
— Удивительный народ они — Стасов и он! Я их очень люблю… Мы с вами вот что: мы с вами встретимся у Людмилы Ивановны Шестаковой.
Римский-Корсаков нерешительно заметил, что он у нее не бывал.
— Добрейшей души человек, — ответил Мусоргский убежденно. — С первого раза войдете туда, как в свой дом. Уж ежели я зову, приходите без страха.
Тут наконец они попрощались.
Два дня Римский-Корсаков жил, тяготясь тем, что не с кем поговорить. К Мусоргскому идти было нельзя. Подумав, поколебавшись, вспомнив, что и Бородин приглашал его, он решил отправиться к Бородину.
Жил тот в здании Медико-хирургической академии, там же, где помещалась его лаборатория. Корсаков как раз в лаборатории и застал его.
Бородин был в халате; с высокого табурета он наблюдал за реакцией, происходившей в реторте. От реторты во все стороны отходили резиновые и стеклянные трубки, соединявшие ее с колбами.
— Берите стул, садитесь, — встретил он смущенного моряка. — Пока тут сатанинские дела творятся, мы с вами поболтаем немного.
Заговорив о балакиревском кружке, Бородин доверчиво признался, что вначале его там удивляло все и он сильно робел, а теперь ничего: привык, кажется.
— Я не чувствую себя таким невеждой, каким был: Листа от Мендельсона могу теперь отличить.
— А я не сумел бы.
Простота, с которой держится профессор, ученый, признанный в кружке музыкантом первого класса, снова удивила Римского-Корсакова. Он вскоре привык к обстановке лаборатории, к тому, что хозяин то и дело глядит на часы, выходит в коридор, свистит там, пытаясь точно высвистать ноны и децимы,[8] затем возвращается, занимает свое место и опять наблюдает за тем, что происходит в реторте.
— Не скучно вам?
— Нисколько, — сказал Римский-Корсаков.
— А ночевать хотите остаться? Мы с женой, Екатериной Сергеевной, вечером музицируем. Она не как я — пианистка отменная. Я при ней побаиваюсь играть, как бы не засмеяла. Пальцы я растопыриваю вот так, — он показал, — и она всегда высмеивает меня.
— Вот и я так тоже! — обрадовался Римский-Корсаков.
— Вам со мной, выходит, играть в четыре руки, а то они доки, к ним не подступишься.
Позже оказалось, что жена над ним не смеется, а, наоборот, слушает с увлечением. Она не скрывала при постороннем, что восхищается своим мужем.
Вечер прошел незаметно. Бородин часов в десять стал требовать, чтобы Екатерина Сергеевна шла спать.
— Она у меня хворенькая, и я ее всегда прогоняю, — объяснил он. — А с вами, Николай Андреевич, мы еще поиграем в полное удовольствие.
Корсаков согласился с охотой. О лучшем он мечтать не мог бы.
VIII
Мусоргский встретился ему на улице. Он подхватил Корсакова под руку, как старый знакомый.
— Со службы иду. В Лесное ведомство перевелся. Был коллежский регистратор, теперь чином выше стал: иду в гору! — сообщил он о себе с иронией.
Портфель его был набит бумагами, и так это не шло к Мусоргскому, что даже жаль его стало.
— Людмила Ивановна зовет вас прийти, я ей про вас рассказывал, — продолжал Мусоргский. — Чудеснейший человек, увидите сами. Наши собираются к ней послезавтра. А мы с вами встретимся там пораньше и потолкуем обо всем на свете.
Он потряс руку Римскому-Корсакову и повернул в свою сторону. Шел он немного враскачку, как ходят люди полные или страдающие одышкой. В прошлый раз Бородин вспоминал, каким был Мусоргский лет девять назад, когда они встретились на дежурстве. От изящного, хрупкого офицерика ничего не сохранилось в его облике.
Римский-Корсаков на приглашение откликнулся и к Шестаковой в назначенный день явился. Встретила его горничная с наколкой на голове, приветливая и обходительная;
— Пожалуйте, барыня дома, в гостиной сидят. — Она проводила его туда и произнесла торжественно: — Господин Римский-Корсаков.
Из глубины темной гостиной отозвался знакомый голос:
— Вот и наш симфонист, Людмила Ивановна. Про него-то я и рассказывал.
Мусоргский, оказывается, был уже здесь. Рядом в кресле сидела хозяйка, сухощавая женщина с гладко причесанными волосами и мягкой, спокойной строгостью черт. В лице ее было привлекательное сочетание душевности и благородства. На брата своего, Михаила Ивановича Глинку, такого, каким запомнил его Корсаков по дагерротипам, она походила мало.
— Что же застеснялись-то? — обратилась она к вошедшему мичману. — Подойдите-ка ближе, погляжу на вас. Моденька мне всё рассказал. По своей привязанности к брату и ко всему, что близко его делу, я радуюсь от души, когда про новое дарование слышу. Вас как звать-то?
От ее слов на Римского-Корсакова повеяло домашней, приветливой добротой.
— Николай, — сказал он.
— А по батюшке?
— Мы его, Людмила Ивановна, будем Корсинькой звать, — объявил Мусоргский.
— И ладно получится, — согласилась она. — Вы Моденька, а он Корсинька.
Мусоргский важно, без улыбки, кивнул, глядя своими немного выпуклыми глазами на молодого друга.
— Поиграть, наверно, охота? — продолжала Людмила Ивановна. — Играйте, а я своим делом займусь.
Она взяла вышивание, предоставив их друг другу.
Они отошли в угол гостиной, где стоял рояль. Римский-Корсаков больше отвечал на вопросы Мусоргского, чем разговаривал сам. Он чувствовал за спиной присутствие хозяйки и смущался. Мысль, что это сестра великого музыканта, что тут бывал сам Глинка и на этом рояле, возможно, играл, волновала его. Он не понимал, как можно вести себя тут с непринужденностью и болтать невесть о чем, как это делал Мусоргский.
Людмила Ивановна, позвав горничную, велела зажечь свечи. Она отдала еще кое-какие распоряжения и занялась снова вышиванием. Мотки ниток разного цвета лежали перед ней на столе, и она брала то один, то другой.
— Хотите, я
