Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище - Лиза Николидакис
Она кивнула, и комната у меня в глазах снова закружилась.
– У тебя нет ничего другого, чем можно рисовать?
Она покачала головой, говоря «нет».
– Я сейчас вернусь, – прошептала я.
Я сказала отцу, что вернусь через тридцать минут, и поехала с опущенным окном в холодный декабрьский полдень к своему пустому дому. Я поднялась по лестнице в спальню, прыгая сразу через две ступеньки, и упаковала в сумку все, что у меня было: уголь, масло, акриловые краски, ручки, блокноты, кисти, – все, что только могло помешать миру передо мной кружиться.
Меня скрутило от чувства вины. Боже, я чувствовала себя такой виноватой. Я видела у нее в глазах ту же отчаянную жажду спасения, которую чувствовала всю свою жизнь, словно это был язык, на котором разговаривали только мы с ней, и как бы мне ни хотелось помочь ей – взять ее за руку и сказать, что мы вместе убежим, что не остановимся, пока не доберемся до Тихого океана, – я, очевидно, не смогла бы ее похитить. В двадцать один год я думала о службе по защите детей как об Иисусе или о Санте, то есть как о каком-то вездесущим существе, которое волшебным образом узнаёт, что где-то дела идут слишком плохо, и появляется из ниоткуда, как парни из квартета Boyz II Men, проскальзывающие на сцену прямого эфира в одинаковых белых льняных костюмах. Я не знала, что им можно позвонить. Когда люди говорили о службе помощи детям, всегда звучало так: «И тут приехали люди из DYFS». Никогда они не говорили: «Мы позвонили в DYFS». К тому же я уже отсидела с ним свой срок и выжила. Эта девочка казалась умной, и я была уверена, что она тоже справится. Я просто слишком остро отреагировала. Да. Вот так. Раздуваю из мухи слона, все дела.
Только сейчас я вижу жестокую правду, которую не могла осознать в тот день. Я упаковала свои вещи, чтобы купить себе выход из всего того, что чувствовала внутри своего горящего тела, в закручивающейся спиралью комнате: я испытала глубокое облегчение от того, что я – не она. Теперь уже не моя очередь.
Когда я протянула девочке свою огромную сумку с вещами, она уставилась на меня пустыми глазами.
– Это для тебя, – настояла я. – С Рождеством.
Одну за другой она вынимала кисти и краски, раскладывая их на полу. Я взяла пиво из холодильника и залпом выпила его до дна. Я не могла больше оставаться в этом доме. Я должна была уйти. Я выпила еще пива, придумала отговорку про заболевший желудок и помахала на прощание рукой. Я почти уже вышла за дверь, когда услышала свое имя и повернулась, чтобы увидеть эту девочку перед собой. Она обхватила меня за талию. Обнимая ее в ответ, я задрала голову вверх, мое горло сжалось, как застегнутая молния.
В ту ночь я уехала прочь от дома отца и плакала на пустых праздничных дорогах, ведущих в бар. Там я пила и пила, пока не залила свой мозг настолько, что воспоминание о той маленькой девочке оказалось на плоту, который отправлялся прямо в темное устье разума, замурованное плотиной моей психики. Вытеснение – это зверь. Оно задергивает шторы над всем, с чем слишком трудно смириться, и оставляет после себя лишь темноту. Как только солнце зайдет за эти скрытые в голове воспоминания, они больше не должны увидеть свет.
В конце концов Мэтт и Мишель присоединились ко мне у камина, мы обнялись, посмеялись и сказали тост, подняв свои пинты «Гиннесса». К концу этого вечера над днем нависла непроглядная пелена – это был последний раз, когда я пришла в дом своего отца, пока он был жив. Я забыла ту маленькую девочку, ту крошечную копию меня, и больше не вспоминала о ней, пока меня не заставили.
* * *
Четыре года спустя, в канун первого Нового года в этом тысячелетии, посреди ложной паники вокруг «проблемы 2000 года» мы пили пиво, наполовину уверившие в то, что все наши приборы одновременно отключатся, самолеты упадут с неба, а планета надолго погрузится во тьму. Мы с Майком устроили вечеринку в доме моей матери, в том доме, где он все еще жил, и там на лужайке было около десяти друзей, но я стояла за дверью и смотрела, как Мэтт, Кевин, мой брат и другие мальчики зажигают фитили и прошивают ночное небо выстрелами салюта из пионов, кроссеттов и римских свечей. У фейерверков были названия, которые явно намекали на авиабомбы и контузию от взрывов (типа Sky Bomb и Shellshock), так что я понимала, что в помещении мне будет безопаснее. Когда зазвонил телефон, я посмотрела на светодиодный экран и увидела номер звонящего. Это был мой отец. Мы не разговаривали с тех пор, как я покинула его дом в ту рождественскую ночь, чувствуя себя виноватой и больной. Тем не менее я сейчас выпила и была более великодушной, чем обычно. В конце концов это Новый год, и может быть, даже конец времен.
– Привет, пап.
– Можешь позвать к телефону мою дочь? – его голос дрожал, как будто он бежал, чтобы позвонить мне. Мышцы вокруг моих ребер натянулись.
– Это я, пап, – сказала я.
Параллельно я наблюдала, как один из зарядов фейерверка отправился на крышу нашего дома, а ребята давали друг другу пять в дымовом шлейфе, который за собой оставил этот заряд.
– Мне нужно поговорить со своей дочерью. Позови ее.
– Пап, я твоя дочь. Это я, – я отвернулась от веселья на улице и села на диван. Мне было уже двадцать три, но перед ним я так легко снова становилась маленькой.
– Нет, – сказал он.
Ну да, конечно. Если бы. Я столько раз мечтала об этом «нет», что если бы это было возможно, я с радостью сделала бы все для этого.
– Что тебе нужно?
– Я хочу поговорить со своей чертовой дочерью! – крикнул он.
Я повесила трубку. Он позвонил опять и снова не поверил мне. В третий раз, когда я сняла трубку, то начала его убеждать.
– Папа, это я, правда. Я твоя дочь.
Я задыхалась от отчаяния, мое дыхание было неглубоким, грудь была напряжена. Даже сейчас мне трудно объяснить, почему я так нуждалась в том, чтобы он узнал меня в тот день, произнес мое имя, назвал меня дочерью и имел в виду при этом меня. Когда я думаю о пирамиде потребностей, которые есть у нас, у
