Ребята, нас обманули! (Жизнь в рассказах) - Светлана Юрьевна Бойм

случае с «Бархатной революцией» в Праге, это был добровольный (без поддержки твиттера и фейсбука) гражданский протест, которого не случалось в России со времен Февральской революции. В то время как разворачивалось это крупнейшее историческое событие, которое впоследствии было подвергнуто критике и преднамеренно неверно истолковано, ни один телеканал не пожелал его освещать. Вместо этого по всем телеканалам утром, днем и ночью показывали «Лебединое озеро», балет великого Чайковского. Таким образом, все понимали, что происходит нечто поистине ужасающее, но об этом нельзя рассказывать.

Я только что вернулась в США, всего за пару недель до этого, и непрерывно поддерживала связь со своими друзьями, корреспондентами ленинградской телепрограммы «Пятое колесо», которые вели репортажи с Дворцовой площади, где они встретились лицом к лицу со старыми советскими танками. «Звони на CNN», – требовал телеведущий. Я не могла его разочаровать, сообщив, что у меня нет непосредственного контакта с недавно созданным CNN. На CNN показ перемещения танков по Красной площади в Москве и Дворцовой площади в Ленинграде, а также эйфория и отвага протестующих постоянно прерывались сообщениями о таинственном урагане «Боб»[55], приближающемся к Бостону, и предупреждениями о свечах, трубах и наводнениях. Еще с советских времен я полагала, что всякий раз, когда люди слишком много говорят о погоде, может быть, есть что-то еще, что они пытаются скрыть. За «пустой болтовней» должно скрываться нечто значительное, о чем нельзя говорить. Все эти журчащие ручьи и лесные озера обычно появлялись на советских телеканалах как очаровательные паузы с красотами естественной природы, чтобы уклониться от скандальных репортажей. Разумеется, когда дело дошло до революции, как, скажем, в августе 1991 года, настало время для чего-то совершенно противоестественного, например балета «Лебединое озеро», как чего-то, чуть менее связанного с естественной природой.

Следя за репортажами CNN, 20 августа мой друг с петербургского телеканала кричал в трубку: «Света, что, черт возьми, происходит? Какая катастрофа? Кто такой Боб? Это ЦРУ?» В тот исторический момент отключилось электричество, и я осталась в своем доме в Бостоне в кромешной тьме, без свечей и запасов воды. Я поняла, что далеко не все прогнозы погоды носят идеологический характер, я же обречена пропустить историю.

После августовского путча 1991 года средства массовой информации стали открытыми и вплоть до путинского времени были многогранными, экспериментальными и разнообразными. Но тот эпизод с «Лебединым озером» с удвоенной силой вернется в 2000-е. Многие люди приветствовали перемены, наступившие после падения Берлинской стены в 1989 году и распада Советского Союза в 1991-м. Как настоящие эмигранты, которые знали, что оставляют позади, но не знали, куда направляются. И все же очень многие бывшие советские граждане не считали, что такая эмиграция является их собственным выбором: в русской культуре мы чаще руководствовались чувством вины, нежели рефлексиями и ответственностью. В конечном итоге трудности и ощутимые экономические проблемы переходного периода, а также принудительное забвение жизненного опыта в советское время открывают путь для реставрирующей ностальгии по тому миру, который мог существовать исключительно в их снах, и только в них.

Я впервые вернулась в Россию в 1990 году после девяти лет за границей. По крайней мере на протяжении шести из них я и представить себе не могла, что подобная поездка назад в принципе возможна. В 1981 году на советской границе мне сообщили, что больше никогда не позволят вернуться назад, чтобы увидеться с родителями, и меня лишили советского гражданства. В 1990 году, когда британский авиалайнер начал заходить на посадку и я увидела потрепанное здание Ленинградского аэропорта, я впала в оцепенение и не хотела покидать международную зону. Но я сопровождала свою шестнадцатилетнюю дальнюю родственницу, которая готовилась впервые увидеть собственного отца в России, поэтому мне пришлось подняться и решиться на это ради нее. На протяжении десяти лет я возвращалась по нескольку раз в год, и каждый раз страшилась прибытия и оплакивала отъезд из России и все те крепкие дружеские взаимоотношения, которые там построила. Но едва я оказывалась на борту самолета, меня неизменно переполняло чувство головокружительной эмигрантской радости: вау, мне опять удалось улететь!

Свою книгу «Будущее ностальгии» я начала с антиностальгической пресуппозиции. Для эмигрантов первой волны ностальгия зачастую была табуированной. Более того, эту тоску по дому нередко предпочитали поматросить и бросить политики-националисты и религиозные экстремисты: тоска по более великому отечеству, существовавшему в некий момент исторического времени, который теперь обращается в нескончаемое настоящее. Я определила ностальгию как тоску по дому, которого больше не существует или, быть может, не существовало никогда. Что особенно важно, ностальгия, казалось бы, является тоской по месту, но на самом деле это тоска по иному времени; она также может быть воплощением бунта против необратимости времени, стремлением к более медленным ритмам бытия. В ностальгии присутствует элемент утопии, разве что эта утопия направлена не в будущее, а в прошлое или «в иное время» в более широком контексте.

Чем больше я занималась ностальгией, тем больше осознавала, что она может быть неисцелимой, а ее объект – навеки недостижимым. Куда лучше примириться с собственной ностальгией, так как то, что действительно важно, – это не поддаваться коллективной манипуляции нашими аффектами и прокладывать свой личный извилистый путь тоски. Я выделила «реставрирующую ностальгию», которая является антиисторической и пытается воссоздать пространство великой родины, зачастую эксплуатируя теории заговора и мифы, и «рефлексирующую ностальгию», осведомленную о том, что у нее нет отдельного объекта, и с нежностью исследующую человеческий опыт времени. Ностальгия не всегда ретроспективна; она также может быть перспективной, она может идти окольными путями и открывать неторные дороги, будущее в прошлом, которое так и не воплотилось.

Я стала особенно чуткой по отношению к соблазнам и недовольству, присущим этой странной модернистской эмоции, которая находит наилучшее свое воплощение в искусстве, а вовсе не в политике. И, разумеется, ностальгия теперь уже не та, что раньше. «Скучаете ли вы по России?» – спрашивали меня. «Да, но это вовсе не то, что вы имеете в виду». Или я говорила: «Нет, но это вовсе не то, о чем вы думаете». То, что я обдумывала и чувствовала, оставалось для меня недосягаемым. Я ощущала определенное несоответствие, как будто чем ближе я находилась к собственному дому, тем более чужим он представлялся. Вслед за переживанием-тоски-по-дому приходит и отстраненность от него[56]. Для меня было важно не возвращение домой, а желание быть общественной интеллектуалкой, которая живет историей, делится межкультурным опытом и может стать проницательной наблюдательницей и, возможно, советницей, которая принесет знания на свою первую родину.

В какой-то момент в 1994 году, спустя пятнадцать лет после учебы в