Юность на берегу моря Лаптевых: Воспоминания - Юрате Бичюнайте-Масюлене

Слесорайтене все еще сидела на нарах, набросив на плечи оленью шкуру. Теперь она посылала свою дочь Сигиту с записками: «Милая госпожа, одолжите крупы» и другими в том же роде. Не раз просила: «Милая госпожа Бичюнене, одолжите мисочку теста». Разумеется, этих долгов никто никогда не возвращал… Сам Слесорайтис работал могильщиком.

Я дружила с Ядзей Калковайте, хотя маме это и не нравилось. Особенно после того раза, когда по маминому приглашению в нашей юрте сидел ослабший от голода Ядзин отец, а она, забежав к нам и увидев отца, рассердилась и стала кричать:

— Таскаешься всюду и жалуешься?! Марш немедленно домой!

Мама возмутилась:

— Ваш папа — мой гость, я его пригласила, а вас сюда никто не звал, поэтому он останется здесь, а вас я попрошу покинуть мою юрту!

К Ядзиной сестре Зосе приходил «февраль» Колька Воронин. Он был рыбаком, приносил кое-что из еды и угощал Зосю. Воронину было лет сорок пять, Зоське — семнадцать. Прибежала раз Ядзя и кричит:

— Зоська дура: замуж за Кольку вышла!

Мы решили немедленно идти к ней и привести ее домой. Воронин был красивым мужиком — высокий, лицо смуглое, зубы здоровые, белые, как жемчуг. Но такая разница в возрасте! Примчались к Воронину и застали там Зосю, хозяйничающую в доме.

— Вернись, он старый, скоро на печи лежать будет, а тебе еще захочется веселиться! Вернись, если еще не спала с ним…

Зося только рассмеялась:

— Вы еще ко мне жрать придете! Думаете, я жрать не хочу? Или скажете, что он некрасивый? Красивый и любит меня!

Мы ушли несолоно хлебавши.

Вдвоем с Ядзей мы плавали на баркасе за дровами. Я плела из скупой зелени тундры венки и опускала их в воду Римасу. Смотрела на них и пела: «Тихо-тихо плывет наш Неман…» Однажды я надумала проверить, действительно ли вода здесь такая ледяная. Погода была теплая, я разделась и, держась за баркас, нырнула. В самом деле, вода была такой холодной, что просто обжигала. Боже, как страшно утонуть в такой холодной воде!

Волосы мои отросли. Как рыбак я получила сапоги сорок первого размера. К счастью, Блаузджюнас сделал из них красивые сапожки нужного размера. Еще была у меня мечта собрать столько черных ниток, чтобы связать себе носки, — это было пределом моих желаний.

И вместе с тем в ту пору во мне происходили какие-то перемены. Я видела, что так глупо болтать, как раньше, мне уже не к лицу, а умнее говорить не умела. Не хватало образования. Это стало угнетать меня. Однажды в нашем поселке появился рослый бурят. Так как мама была почитательницей восточного искусства, то и любила всех людей с узкими глазами. Вот она и познакомилась с Франсом. Он представился учителем. Видимо, спасаясь от фронта, завербовался на Север. Здесь, в Коугастахе, он временно поселился у нас, поскольку одни нары были свободны. Возвращаясь с работы, он рассказывал о Бурятии, о тамошних обычаях. Нам было очень интересно. Мы привыкли к Франсу, не считали его чужим. Юргис заглядывал почти ежедневно. Хороший он был, но я, старшая по возрасту, руководствовалась умом, а он, очевидно, чувствами. Мать Юргиса постоянно на меня кричала, он сердился и решил построить себе отдельную юрту, на другом берегу Яны. Так и сделал.

Рыба немного еще ловилась, поэтому работал и цех засола. Это только название такое было «цех», потому что работали мы под открытым небом: светило ли солнце, шел ли дождь, валил мокрый снег, заедали комары или коченели на морозе руки… Не будешь работать — не получишь еды. Резервуар для засола рыбы представлял собой сбитую из бревен раму, в которую был вложен огромный кусок брезента. Рыбу прямо с носилок мы бросали в эту раму и засыпали солью: по ведру соли на одни носилки. Так солили ряпушку. Крупную рыбу потрошили, на спине делали надрезы — «карманы» и первым делом в них насыпали соль, потом натирали солью всю рыбину и бросали в резервуар. Возьмешь ряпушку за голову и хвост, дернешь, и, если не слышен хруст позвоночника, значит, рыба готова, засолилась. Готовую рыбу рядами укладывали в бочки: уложишь ряд ряпушки спинками вверх, на него второй ряд — уже поперек, и так до самого верха. Мужчины делали бочки там же, на месте. Наполненные бочки они закрывали крышками и затягивали обручами. После этого я коричневой краской печатала свой трафарет «Рыба фронту», ставила дату засола. Бочку откатывали поближе к мостику — это означало, что можно увозить.

Бывало очень холодно укладывать соленую рыбу в бочку голыми руками. Неподалеку топилась печка, на которой специально стояло ведро с горячей водой — опустишь руки в эту воду, сначала они нестерпимо болят, постепенно боль унимается, в жилах рук согревается кровь, и чувствуешь, как она растекается по всему телу. Понемногу тело согревается, и ты снова идешь укладывать ледяную рыбу. И все время пытаешься сообразить, как бы принести рыбу домой. Кладешь, бывало, в передник рыбу и идешь берегом — будто по своим делам. Присядем, рыбу спрячем, а после работы куда-нибудь ее сунем и принесем домой. Но был такой литовец Мачейка, не старый еще человек, но работать не любивший, он только и делал, что ходил по берегу и собирал палочки, а вместе с ними — и припрятанную нами рыбу. А пожаловаться было некому: и мы, и он в общем-то воровали. Галковский потом тоже рассказывал всякие истории. Иду, говорит, по поселку, смотрю, возвращаются с засола бабы, передники связаны, щепок набрали, а передники-то мокрые, и отчетливо видны контуры рыбы. Подходят ко мне, улыбаются: «Здравствуйте, товарищ директор!» Я говорю: «Пошли, бабоньки, в контору!» Идут все. Те, что похитрее, рыбу по дороге выбросили. Привел и говорю: «Читайте, что тут написано! А написано, что щепки со стройки брать запрещено. Немедленно высыпайте их возле печки!» Сыплют бабоньки стружки да щепки, а вместе с ними и рыба шлепается. «Ага! Рыбу воруете!» — кричу я. Взял бумагу, составил акт с именами и фамилиями, велел подписать. Плачут женщины, просят пожалеть их, но я неумолим: «Вот посидите, пройдет охота воровать!» Подписали и поплелись домой. А я оторвал клочок от этого акта, завернул в него махорку и закурил…

Юргис сооружал ледник,