На перекрестках встреч: Очерки - Людмила Георгиевна Зыкина
Как же начинался и складывался жизненный путь Александра Огнивцева? Долгое время я мало что знала об этом. Но вот однажды, после концерта в Колонном зале Дома союзов, в котором мы оба принимали участие, возвращаясь домой, – а жили мы в одном доме, – я услышала то, о чем давно хотела узнать.
– Я плохо помню подробности своего детства, – тихо, не торопясь рассказывал певец, – но одна картина ясно сохранилась в памяти и поныне: у нас гости, я стою на столе и тонким голосом вывожу:
Море яростно стонало,
Волны бешено рвались.
Слушая, смеются соседи. Их смех не смущает меня – с видом победителя покидаю «сцену». Эту песню я перенял от отца, машиниста паровозного депо, которую он часто с увлечением напевал.
С малых лет обожал я ковыряться в моторах и после семилетки решил стать механиком или радистом. Был безмерно рад, поступив учиться в техникум связи. В 1943 году, когда я, находясь в воинской части, восстанавливал связь в Донбассе, друзья уговорили выступить на вечере художественной самодеятельности. К тому времени я знал много песен и романсов из репертуара И. Козловского. Но петь их не решался. Выучил вместе с любителем-пианистом песенку Паганеля из фильма «Дети капитана Гранта» и вышел на сцену. Очутившись же перед публикой, настолько растерялся, что забыл слова, мелодию. Пианист проиграл еще раз вступление, повторил аккорд, но тщетно: из моего рта вырвались какие-то непонятные нечленораздельные звуки. Послышался смех, аплодисменты… Подошел конферансье, взял за руку и увел за кулисы. В тот вечер я поклялся никогда не петь на людях, но не сдержался – пошел-таки на прослушивание в Кишиневскую консерваторию, когда меня перевели на работу в Молдавию. С патефонной пластинки выучил арию Руслана из оперы «Руслан и Людмила» Глинки и исполнил ее перед комиссией. Кто бы мог подумать, что я пел когда-то тенором? «Вам, молодой человек, нужно петь только басом», – сказал седовласый председатель приемной комиссии и поздравил меня с зачислением в консерваторию.
На одном из концертов меня услышал С. Буденный. Он-то и посоветовал ехать учиться в Москву. Здесь, в столице, на меня обратили внимание Антонина Васильевна Нежданова и Николай Семенович Голованов. Великая русская певица и главный дирижер Большого театра сыграли в моей судьбе решающую роль. Именно Нежданова в течение почти двух лет, вплоть до своей кончины, деятельно помогала советами, наставлениями, уроками. А когда я закончил консерваторию, Голованов пригласил меня в Большой театр при единогласной поддержке всех членов художественного совета. Через несколько дней после зачисления в труппу он пришел на репетицию. «Собираешься петь «Хованщину»?» – спрашивает. «Спою», – отвечаю. А он: «Ну и нахал! Нет, вы только полюбуйтесь на этого мальчишку! Уже на «Хованщину» замахнулся!» И все-таки через полгода я спел партию Досифея в опере Мусоргского, за что и получил Государственную премию.
Помню, стоял за кулисами ни жив ни мертв. Не знал, куда девать посох, ноги словно налились свинцом. Но вдруг услышал из-за кулис ласковый голос Неждановой: «Пора, Шура!» Как только вышел на сцену, страх исчез – увидел ободряющий кивок Голованова, стоящего за дирижерским пультом, его спокойное лицо.
Вот был человек! Как он широко и проницательно смотрел на достижения русского искусства, болел за него, как может болеть только подлинный новатор и патриот. Он учил быть требовательным к себе, не останавливаться ни перед какими трудностями, не заниматься самобичеванием и не искать оправданий в так называемых «объективных причинах». Будь он только строг, гневлив, не боялись бы так оплошать перед ним. Но ему верили. Его уважали как высочайшего профессионала. А такую репутацию заслуживает лишь тот, кто в первую очередь требователен к себе и себе никогда даже маленького огреха не прощает.
Не уступал Голованову и главный режиссер театра Леонид Васильевич Баратов. Какой актер не знает, что за счастье получить от режиссера ясные и четкие задания? Именно Баратов умел донести их до исполнителей – он никогда не «плавал» в художественных решениях, одинаково хорошо представлял себе спектакль как в целом, так и в малейших деталях.
А Мария Петровна Максакова, ближайший партнер на первых порах моей работы в Большом театре? Что она пела сильнее, что слабее, – трудно сказать. Все казалось совершенным. Она была щедра, даже расточительна в желании отдать труд и время всему, что казалось ей незаурядным, талантливым.
Мои воспитатели… Ты знаешь, – продолжал он мне доверительно, – вспоминая их, я готов хоть сейчас, сию минуту, превратиться в начинающего ученика и заново пройти весь нелегкий путь человеческого и творческого становления – только бы они были со мной… Человек я вовсе не сентиментальный. Мое восхищение выдающимися деятелями музыкальной культуры рождает во мне не слабость, а волю к жизни, ощущение молодости, которое – я в этом глубоко убежден – не должно покидать художника до последнего часа.
Мне было приятно слышать, с какой благодарностью и с каким сыновьим теплом Огнивцев вспоминал своих учителей. Он придавал огромное значение роли русской культуры в духовном развитии человечества. Всякий раз при встречах не уставал внушать, что лишь более глубокое освоение опыта предшественников, постижение их «секретов» раскрытия духовной жизни человека может привести к желаемому результату. Думаю, Александр Павлович так много сумел воспринять от старшего поколения певцов Большого театра именно потому, что сам обладал душевной широтой, воодушевлялся чужим успехом, а не пытался, как это подчас бывает, в самоутешение подвергать сомнению чью-либо славу.
Огнивцев очень верно понимал главное назначение искусства – формирование нравственности, той самой коммунистической нравственности, о которой говорил еще В. И. Ленин. И конечно же, искания и опыт этого большого артиста сказались на творческих устремлениях многих первоклассных певцов и певиц нашего времени.
Думая об Огнивцеве, я всякий раз вспоминаю слова нашего замечательного пианиста Генриха Нейгауза об отечественной культуре: «Есть направление – и оно родилось в глубочайших пластах русской души и русского народа – направление, ищущее правды в исполнительском искусстве… Под этой правдой следует подразумевать многое: тут и логика прежде всего, тут и единство воли, гармония, согласованность, подчинение деталей целому, тут п простота и сила, ясность мысли и глубина чувств, и – будем откровенны – настоящая любовь и настоящая страсть».
Мне почему-то кажется, что эти размышления возникли под впечатлением искусства Огнивцева. Все, о чем написал Нейгауз, было присуще певцу в полной мере. И кроме того, его отличала огромная работоспособность.
«В нем есть главное, вероятно, врожденное качество, – считала А.
