Дневник Распутина - Даниил Александрович Коцюбинский
Приехала это она178 ко мне. Вся в слезах. А глаза, што звезды сквозь тучи, так и блещут. Сама, как птица, бьется в слезах.
Я ей говорю: «Не плачь, в догонку яму депешу шли. И не доедет до места, как царской милостию будет возвращен».
Она в ноги… Я ее поднял.
«А чем, – говорю, – отблагодаришь?»
А она птицей бьется… «Вот, – грит, – твоя я племянница179, только отпусти меня к Володе такой, штобы могла я яму в глаза посмотреть, а сказать, как перед Богом… што от тебя милость получила не за греховное, а за человеческое… За то, што постигла душу твою Божескую».
Так она меня растревожила, што ее, как дочь свою, благословил и отпустил.
«Очень, – говорю, – ты меня утешила. Уйди с миром. Жди жениха и никогда худого не думай!»
Ох, бабеночки! Много вы сами греха творите. Одной рукой отталкивая, другой маня на грех.
У кого рука подымется на такое дитя, как Зоя – невеста этого Володи. Какой расподлец таку силком возьмет? Последний дурак, и тот поймет, што ее душа дороже, чем тело! И то, еще помнить надо, под кажным подолом есть…, а душу-то нелегко сыскать, а нашел – сумей сберечь…
Кобелей много, и сук не мало. Все едино, в щенках ли, аль в самом. Один смак… Одинаково душу воротит.
А настоящую душу в кои-то дни – увидишь!
Вот.
Сам уговорил Маму не только вернуть ей жениха, а так сделать, штобы им подале от соблазна быть…
Вот.
5/VI
Тетрадь 3-я
Вчера получил от Мамы письмо. Пишет Мама:
«Возлюбленный мой и незабвенный Учитель, Спаситель и Пророк! Как мне без тебя тяжело и мучаюсь в болезни сердечной.
Только с тобой я отдыхаю. Мои мысли проясняются. Когда я сижу около тебя, целую твои святыя руки и голову склоняю на твои блаженные плечи, вдыхаю запах твоих волос… то я, как птица, готова лететь… мне так легко.
О, если бы Господь привел в час смерти забыться вечным сном в твоих объятьях. Какая радость чувствовать, что ты около меня. Где ты есть теперь? Куда ты улетел? А мне так тяжело и слезы льются. Только пусть никто и, главное, Олечка180 не знает, как я без тебя страдаю.
Целую руки твои святыя.
Навеки твоя М..»181
Вот как она мне пишет и все боится, что Леличка182 прочитывает письма. Мало того, что она прочтет – она еще перепишет и снесет своему Илиодорушке, а этот мошенник и так много моих писем унес183. Одначе, когда получаю такое длинное письмо от Мамы, то знаю, что она184 него Аннушка глаз бросила – ее мы не боимся. Она все наши тайны знает. Одначе нехорошо, ежели сердечное слово чужие глаза видют.
9 июля
Вот прислала Мама манифест, штобы открыть мощи Святого Серафима – хочут там, штобы я послал благословение и написал, гоже, аль негоже185. Поставил знак и велел печатать. Еще прислала Мама доклад об этих польских делах… Уж очень об их хлопочет польский граф Олс[уфь]ев186… а он, хоча в Государственном Совете и пляшет под дудку правеньких, а сам себе на уме… а что жид, что поляк – никогда в дружбу с царями не вступает. Ему рассейская корона камнем голову давит. Велел доклад задержать. Хочу показать Витти187… Он один умеренный человек и Папа по глупости держит его в отдаленности. Уж завсегда – дурак умного боится.
Калинин188
Вот прислали мне нового человека. Говорят, этот уже спасет Рассею. Поглядел на него… и думаю – бошкавитый, только все же с дудочкой… В голове дудочка… Мне его Бадьма прислал. А он, известное дело, посылает из своей лавочки189.
Коли с ним в дружбе, значит он яво лечил. А он только и лечит дудорей. Где бы ни плясали, а ежили в голове дудочка… К яму идут… и лечит, стервец…
Здорово лечит.
Вот пришел он и говорит: «И я, и ты, Г. Е., – одна у нас болесть – спасти Рассею надо.
А как ее, болезную, спасти, коли погибает она от голода, от бестолочи, от того, что у Папы в голове сквозные ветры… И еще, говорит, от одной беды».
«От какой?» – говорю, а сам колю глазами…
Побледнел, затрясся… одначе, сказал: «И еще погибает Россея от того, что Матушку-Царицу – не всегда слушают…». Сказал, передохнул… Соврал, не подавился…
«Ладно, – говорю, – оттого ли, от другого… одначе, какое твое лекарствие будет?»
«А вот, – говорит, – лекарствие мое такое: «я да ты… ты да я!..» У меня знание, ученость, у тебя – сила… Что я приду, спою – ты пущай в дело… Моя машина, твой пар!»
«Ладно! – говорю. – Только ежели што, взорву машину… в щепы разнесу!..» «Так вот, – говорит, – опрежь всего кое-кого убрать надо, штобы палок в колеса не ставил».
«Уберем!»
Ну и стал я убирать
Надо было начать с Трепова190. Я знал, что он Калинину – нож в глотку. Он хоча открыто не говорил об этом, но я уже знал…
Вот.
И еще знал, что все же надо будет Трепова поддержать191.
Вот приезжает Калинин и говорит: «Уже меж нас решено, што я да ты, ты да я, а дале никого близко к нам не пущать. – Так вот, говорит: «Ты знаешь ли, кого нам боле всего бояться надо?»
«Ну, кого?»
«Вот кого – правых… Всяких Пуришкевичей192 и Замысловских193?»
«Что так?» – спрашиваю.
«А очень даже просто, – говорит. – Папа сам правый и потому правых жалует… а правые к нему липнут… Ну, вот… А эти Пуришкевич и другие подобные очень в обиде, што ты замест Папы правишь… и тебя съесть готовы, и на меня огрызаются. Зачем через тебя прошел… Тебе бы, говорят
они, идти да не в те двери… Вот… не через лакейскую (через тебя, значит), а в парадную дверь – через Думу – значит…194 Вот… Так вот, теперь надо таку штуку сделать: Папа правый, любит – правых, мы яму правых дадим, только не таких, как Пуришкевич, он патриот195, а главный – баршок спесивый… а мы яму таких… и так всякой швали, што чрез наши руки пройдут».
На
