Острова - Григорий Михайлович Кружков
Итак, к лету 1966 года диплом у меня был готов, но мне его не зачли, так как заведующий физической кафедры ТТУ требовал, чтобы все студенты защищались только по физике твердого тела, а теория элементарных частиц считалась не профильной. Так что на следующий год пришлось писать вторую дипломную работу. Но на этот раз моя «автономность» была обговорена с самого начала. Новый диплом я посвятил доказательству перенормировки с помощью алгебры Хопфа — только что появившейся, безумно красивой математической модели квантовой теории поля. Модели настолько абстрактной и удаленной не просто от «твердого тела», но и вообще от всего земного, что голова кружилась и волосы обвевало каким-то космическим сквозняком (не уверен, что курильщикам опиума удавалось отлетать так далеко). Но зато на защите вдохновенный и лысоватый доцент Аринштейн, которого я отыскал в Институте радиофизики и взял в руководители, особо подчеркнул (возвысив голос и укоризненно оглядев зал), что «используемый автором диплома аппарат далеко выходит за пределы университетского курса математики». Так и сказал: «далеко выходит». Тут фанфары, король со свитой удаляются, конец акта.
В том же году меня разыскал в общежитии Владимир Багров, высокий прыщеватый парень всего на несколько лет меня старше, но уже кандидат наук и перспективный ученый (сейчас, когда я это пишу, он заведует кафедрой теории поля в ТГУ). Потребовался кто-то, кто мог бы перепроверить формулу для готовившейся статьи, и ему указали на меня как на подходящего студента. Я сделал то, что требовалось, и даже уточнил результат Володи. Сделал и забыл, а на следующий год он снова отыскал меня и вручил физический журнал со статьей, в числе соавторов которой значился и я: «Тернов И. М., Багров В. Г., Кружков Г. М., Хапаев А. М. Электромагнитное излучение ферми-частиц, движущихся во внешних полях». И это была моя первая научная публикация.
Вообще, четвертый курс оказался очень насыщенным. Помимо учебы, я ходил в секцию бокса и часто возвращался в общежитие по морозцу с разбитым носом (духоподъемное, между прочим, ощущение); а еще был выбран в комсомольское бюро факультета и брошен на сектор быта, то есть следить за чистотой в общежитии. И следил, и собирал студсовет, и вешал стенгазету, и организовывал студенческий клуб-кафе в подвале (что было, по тем строгим временам, на грани фола). Но, главное, познакомился и подружился с молодыми поэтами: геологом Виктором Лойшей, филологом Толей Омельчуком — да и с другими, не университетскими: например, Сашей Родионовым из Политеха, Володей Петровым, Федей Госпорьяном. И уже пару раз выступил с ними на литературных вечерах в библиотеке.
Летом 1966 года я поехал на каникулы домой и предался заслуженному отдыху, то есть попросту каждый день уезжал купаться на водохранилище — благо ехать недалеко: минут тридцать от Перловки прямым автобусом. И вот как-то в воскресенье, вернувшись с пляжа, я ни с того ни с сего поссорился с отцом: кажется, он меня упрекнул за безделье или что-то в таком духе. Я обиделся и сказал, что раз так, я поехал обратно; прихватил свою «пироговскую» сумку (в ней лежали ласты и полотенце) и отправился на вокзал. Можно себе представить, как расстроился отец, — и как потом, вернувшись домой, переживала мать. Зачем я такое отколол — испортил людям жизнь почти на два месяца, пока все не рассосалось? Ответ один: нехватка мозгов. Да, да, при всей своей учености, в общении с близкими я часто бывал слеп как червяк, и глуп как мартышка.
Итак, я сел в электричку и отправился в Москву, где у меня было назначено свидание с девушкой по имени Лидия: мы с ней как раз в тот день познакомились на пляже. Я объяснил, что все изменилось и мне нужно срочно уезжать. Она не расспрашивала, поехала провожать на вокзал. Я чувствовал себя героем. Холодок обиды и свободы, обвевавший мою голову, смешивался с нежной грустью, исходившей от ее глаз и загорелых рук. Непоправимость потери была той крупной картой, которая дала мне право, стоя на поднимающемся эскалаторе лесенкой ниже, на несколько мгновений прижаться лицом к ее спине, к белой прохладной блузке.
На вокзале мы расстались. Теперь передо мной стояла задача, каким образом с двадцатью копейками в кармане добраться до Томска, а ехать туда было почти трое суток. Решение пришло без усилий; оно было просто и изящно. Прежде всего, на двадцать копеек я купил батон белого хлеба, который в виде стратегического запаса отправился в сумку составить компанию ластам. Проникнуть в поезд не составило труда. Проходя по вагонам, я незаметно пристроил свою сумку на верхней, багажной полке в вагоне номер n. Далее, в вагонах (n-1) и (n+1) я познакомился с двумя заядлыми шахматистами — и все время поездки провел в этих двух вагонах, играя в шахматы и ведя культурные беседы. Поиграв полдня в эн-минус-первом вагоне, я говорил: «Ну ладно, пойду к себе» — и отправлялся в вагон эн-плюс-первый, где проводил оставшуюся часть дня. Поздно вечером, со словами: «Пора спать!» — я прощался с гостеприимными хозяевами и шел якобы в свой вагон… Как видите, мое решение основывалось на маятниковом движении между двумя плацкартными вагонами, в каждом из которых меня считали гостем, законное место которого находится на другом конце качания маятника. Пуанта решения состояла в следующем. Поздно вечером, по пути из эн-плюс-первого вагона в эн-минус-первый проходя вагоном номер эн (где меня никто не знал и где большинство пассажиров уже спали), я, улучив момент, одним ловким движением взлетал на третью полку и там, в тесном, но безопасном убежище дрыхнул до утра. А утром, умывшись, снова шел в соседний вагон — переведаться в честном шахматном бою с вчерашними противниками. Так, без всяких проблем и даже с некоторой приятностью, я добрал до Томска.
В общежитии на Ленина меня ждала такая диспозиция. Август едва перевалил за середину, и студенты в массе своей еще не приехали с каникул. Большинство приехавших были бойцами стройотрядов, уже поработавшими на разных сибирских объектах и заколымившими приличную деньгу. Моих друзей среди них не оказалось, хотя просто знакомых было много. То есть
" alt="Григорий Кружков - Переводы">