Дневник. Том I. 1825–1855 гг. - Александр Васильевич Никитенко
О стихах нечего и говорить! Если музы — по мнению древних — выражались стихами, то я не знаю других, которые были бы достойнее служить языком для граций. Замечу еще одно достоинство языка Пушкина, показывающее вместе и талант необыкновенный, и глубокое знание русского языка, а именно: редкую правильность среди самых своенравных оборотов. В его могучих руках язык этот так гибок, что боишься, как бы он не изломался в куски. На деле видишь другое — видишь разнообразнейшие и прелестные формы там, где боялся, чтобы рука поэта не измяла материал в слишком быстрой игре, — и видишь формы чисто русские.
Сегодня принужден был ссориться с правителем канцелярии попечителя. У этого человека престранный нрав и понятия. Он ничему не учился, но практикою набил руку в канцелярских делах. Почитает себя несчастным человеком и всякому встречному неизменно рассказывает о каких-то 50 000 рублях, которые должен был получить, но не получил. В обращении он престранный оригинал. Весьма неловок: в разговоре его никогда не услышишь второго и третьего грамматического лица: я есть его тиран. Кто о чем бы ни говорил, а он всегда о себе: о своих болезнях, об ученье у какого-то немецкого пастора, о пребывании своем в доме орловского губернатора, наконец о службе в горном департаменте. Вдобавок он одержим страстью пересыпать свои рассказы нелепейшими анекдотами, почерпнутыми, разумеется, из событий собственной жизни. Прибавьте к этому еще дурной выговор и польские выражения — и вы получите понятие о муках, которые должен испытывать всякий, осужденный учтивостью на слушание его. Сверх всего этого, у него еще страшное самолюбие и упрямство ослиное.
Власть его не распространяется на меня, и потому между нами до сих пор не бывало столкновений. Но за последние два месяца я по случаю болезни правителя канцелярии исполнял его должность и по истечении этого срока получил от попечителя лестную благодарность за порядок и быстроту действий. Это показалось обидным настоящему правителю, который на днях опять вступил в отправление своих обязанностей. Он стал упрекать меня, что за его отсутствие дела пришли в такой беспорядок, что он не отыщет многих бумаг. Я попросил его указать, каких именно бумаг он не находит. Указать он не мог, ибо говорил неправду, но, не желая еще уступить, заметил, что моя физиономия его всегда пугает и заставляет бояться, что я когда-нибудь возьму да нарушу правила общежития по отношению к нему. Это заставило смеяться меня и других чиновников в канцелярии, и тем дело и кончилось.
16 октября 1827 года
Государь император повелел отправить двадцать лучших студентов за границу для усовершенствования их познаний с тем, чтобы, возвратясь, они могли занять профессорские кафедры. По философии и правам будут отправлены в Берлин, а по естественным наукам в Париж. Попечитель, советуясь со мной сегодня о том, кого из наших выбрать для этой цели, предложил и мне отправиться с прочими. К этому есть одно препятствие — мое незнание иностранных языков, но Константин Матвеевич обещался устранить его: он хочет поехать к князю А. Н. Голицыну и просить его выхлопотать на сие разрешение государя. Он дал мне на размышление несколько дней и убеждал ничем не стесняться в моем окончательном решении.
Вот оно, и я искренно ему выскажу его. По возвращении из-за границы придется четырнадцать лет служить профессором по назначению правительства. Я люблю науку и жажду познаний, но не в качестве ремесленника, а главное, не могу помириться ни с чем, что хоть сколько-нибудь отзывает закрепощением себя. Раны от неволи еще слишком свежи во мне для того, чтобы я добровольно согласился еще раз испытать ее на себе, хотя бы и в смягченном и облагороженном виде. Соблазн усовершенствоваться в Германии, конечно, велик, но я предпочитаю свободно располагать своей будущностью в России. Да и выгоды от поездки вряд ли еще так существенны, как представляются с первого взгляда. Это не путешествие. Запрут на два года в Дерпте, на три в Берлине — вот и все. Но не в этом дело, а в вышесказанном. Завтра же все это выскажу попечителю, который в отношении меня является настоящим попечителем моей судьбы.
19 октября 1827 года
Вышло новое постановление: не принимать больше на статскую службу лиц, подлежащих подушному окладу [т. е крестьян и мещан]. Мера эта может иметь важные последствия. С одной стороны, она поведет к усилению дворянства, а с другой — к тому, что люди других сословий, которые иногда вступали на службу, но не могли быть на ней полезны по ограниченности своих дарований, будут теперь обращены к деятельности в своем собственном кругу, начнут учиться ремеслам и т. д. Для людей же с дарованиями всегда открыты пути к более широкой гражданской деятельности через университеты, которые по сему постановлению сохраняют все свои права и преимущества.
Сверх сего, Россия перестанет наводняться чиновниками, этими привилегированными тунеядцами, и будет их лишь столько, сколько нужно для отправления общественных должностей.
Так полагают почти все, с коими я говорил о настоящей мере: дай Бог, чтобы они были правы и чтобы новое постановление действительно повело лишь к благим результатам.
20 октября 1827 года
Объявил попечителю о своем решении не ехать за границу. Он внимательно выслушал меня, с минуту помолчал, потом, ласково взяв за руку, сказал:
— Делайте то, что вам говорят сердце и совесть. Если я в настоящем случае и не безусловно с вами согласен, то все же настолько вас понимаю и вам сочувствую, что не берусь вам советовать. Итак, решено, вы с нами остаетесь!
21 октября 1827года
Читал мнения членов комитета, учрежденного для преобразования учебных заведений, о проекте академика Паррота. Не зная самого проекта, не могу вполне судить о достоинстве сих мнений. Впрочем, из них можно заключить, что главная мысль его следующая: «Все университеты в
