Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине - Сергей Владимирович Волков
К итальянцу мы спускаемся «по способности», иногда прямо, по круче протоптанной тропинки. Входим на террасу, выбираем столик и некоторое время молчим. У «деда» больное сердце – он тяжело дышит, вытирает шею платком и подставляет голову мягкому ветру с моря.
У итальянца «дед» всегда веселый. Он добродушен с мужчинами и чрезвычайно любезен с дамами, и при расплате строго настаивает, чтобы дамы в расходах не участвовали.
Приходили мы сюда сытыми и только пили. Мускат крепкий и приторный (много его не выпьешь) делал свое дело… Обратный путь был тяжел и медлителен. «Дед» все время останавливается и хватается за сердце. Большая удача, если удастся подцепить проезжающего извозчика. Тогда «дед» опять приходил в благодушное настроение и мы шажком поднимались по крутой дороге под звуки бубенчика, покрикивания араба и уславливались о вечернем винте, в библиотеке, в его кабинке.
Сначала библиотека помещалась в простом сарае с земляным полом. Сарай был сделан на живую нитку. Во время ветров его продувало насквозь, а на дожди проливало так, что подмокали и книги, и бумаги. Чинили сарай постоянно, проконопачивали, цементировали пол, создавая внутри из одеял и брезента удобную для жилья кабинку, непроницаемую для стихий. «Дед» умел свое жилье устроить хозяйственно, и когда, бывало, зайдешь к нему посидеть в дождливый и холодный вечер, то «дед» посадит в теплый уголок, зажжет примус, согреет вина, и мы примемся за разговоры. В беженстве воспоминания не всегда растравляют душу, а часто примиряют с жизнью. «Дед» был приятным собеседником, он много видел людей, наблюдал и судил не по шаблону, без заранее заготовленного штампа, поэтому говорить с ним всегда было интересно. За долгие вечера я узнал его жизнь, службу и его самого. Основное, что ему было свойственно, – это деятельность. Так просто, без дела его невозможно было представить. Чувствуя старость и болезнь, он боялся быть в тягость другим. Иногда мысли его принимали идиллический оттенок. По завершении всего земного и суетного ему хотелось возвратиться к себе, в родную Елабугу, где он окончил реальное училище, и зажить в маленьком домике, в уездной лесной глуши, среди запахов бора и земляники…
Вечерами мы иногда любили повинтить. «Дед» был великолепный винтер – в этом отношении он вместе с генералом З. мог считаться профессором. Больше всего он любил закрытый винт вчетвером, но часто играл и вдвоем с своим неизменным партнером, генералом З-ным. Играл «дед» истово, почвенно, как будто впитал в себя школу целых поколений. Разбирая казусы, он мог привести «историческую» справку, вспомнить о том, как четверть века назад, в Самаре, играя с моим отцом в клубе, какой-нибудь NN, при бескозырной игре, не оставил передачу на туза и пр. Играя, он приговаривал: «Червь, снедающий плоть человеческую», «славны бубны за горами», «туз и в Царе-граде туз», «думай, думай, Мойша, но не спи» и т. д. Своенравный характер его проявлялся и здесь. Если ему не везло или его партнер делал ошибки, «дед» делался раздражительным, иногда невыносимым, возмущался, хлопал картами о стол и казался совершенно убитым. Но при первой удаче оживлялся и веселел. Думал он в карты долго, взвешивая в уме и примеряя всевозможные комбинации, играл по-стариковски, с подсиживанием и не прощал формальных промахов, неукоснительно присчитывая штрафные взятки. Последний в его жизни «малый шлем» мы сыграли с ним в одной партии…
На другой день в страшную жару он отправился в Бизерту в баню.
– Не ходите, «дедушка», умрете, – кричали ему в Сфаяте.
Но «дед» пошел, веселый и живой, шутил в бане и обещался прийти в кафе, где его должен был ждать его спутник, Ив. Вл. Д. «Дед» пришел в кафе, еле переводя дух, хватаясь за сердце. Он терял сознание. Его положили на диван и побежали за доктором, за лекарствами в аптеку. Прошло много времени. «Дед» лежал еще живой, но как мертвый – мухи свободно ползали по его лицу. Собрав последние силы, он передал подошедшему к нему Д-кому распоряжения о деньгах – сыну…
Спокойный и строгий он лежал в госпитальной часовне, памятной нам всем по печальным воспоминаниям. Горели длинные и узкие католические свечи… На дворе строились кадеты. Под звуки траурного марша полковника Куфтина понесли в русский уголок кладбища. Я бросил цветы в его могилу и грустно смотрел, как они покрывались сухой и жесткой землей чужой страны…
Ученики
Когда на «экране моей памяти» развертываются картины моих африканских воспоминаний, то в них основным тоном являются ученические массы – то мальчишки, почти дети, то усатые юноши; то они проходят поодиночке по лагерям, то идут густыми колоннами в строю – зимой в синих суконных бушлатах, летом – в белом; то мелькают в полях среди кустов, пробираясь по ими же проложенным сокращенкам по разным путям-дорогам. На торжественных парадах, батальонных прогулках с музыкой, на спортивной площадке гимнастических состязаний – это была монолитная масса; но мы знали своих учеников в классах, на уроках, каждого в отдельности, а некоторых в интимной обстановке, как своих гостей. По отношению ко всем ним были особенно сложны наши воспитательские задачи и педагогическая ответственность. У нас на руках оказались многие десятки детей, трагически оторванных от семей, которым нужно было дать не только среднее образование, но и что-то сделать в другом отношении: дать то, что дается семьей и домом вообще в развитии общежительских отношений, общей интеллектуальности, индивидуальных вкусов и т. д. Эти трудности чисто воспитательского характера считались едва преодолимыми, если вспомнить картину хотя бы пребывания Морского корпуса на «Генерале Алексееве» во время нашей эвакуации из Севастополя. Оборванные, кто в чем одетые, грязные, завшивевшие, как все на кораблях, полуголодные, в холодной и жесткой обстановке неприветливых кубриков неуютного дредноута, кадеты среди разношерстной, стихийно собранной толпы казались беспризорными замарашками. С большой тревогой мы наблюдали на корабле за грубыми нравами этих пареньков, зорко следящих по части съестного за всем, что можно стащить, – хлеб, муку, консервы и пр. Корабельный блатной жаргон висел в воздухе, и некоторое время, уже на берегу, грубые инстинкты, как скверные привычки, прорывались на уроках. Особенно это сказывалось на уроках русского языка, который болезненно страдал от этого корабельного блата: кадеты
