Кадеты и юнкера в Белой борьбе и на чужбине - Сергей Владимирович Волков
Пристроив свои вещи, я смотрел с величайшим интересом и волнением на то, что происходило вокруг. Картины невиданной жизни развлекали и отвлекали… Вечером, с заходом солнца – торжественный и красивый обряд – спуск флага. Горн играет незатейливую мелодию. Все обнажают голову, и несколько минут толпа стоит неподвижно…
Когда, поднявшись с барки на «Алексеева», я взглянул на город – остолбенел. Бульвары, все пристани были запружены народом. Тысячи глаз смотрели на бухту, где готовились к эвакуации суда. Внизу, на пристанях был ад. Лодки брались с боя, вероятно, заламывались сумасшедшие цены, дрались, вещи сбрасывали в воду… Было жутко думать, признаваться, размышлять. «Вот я стою на неприступной крепости и спасаю свою жизнь. Но почему у меня на это больше права, чем у тех, кто с жадностью, завистью, с мольбой смотрит с берега на уходящие корабли?»
Были ли с берега благословения – я не знаю, но проклятия были. И теперь, когда прошло несколько лет с того момента, как тяжелым кошмаром упали жертвы расправы Бэла Куна, – я испытываю какую-то неловкость перед этим черным от людей родным берегом, который я покинул, словно чувствую эти взгляды на себе.
Я понимаю, что за мою свободу и жизнь нужно чем-то уплатить Родине, и знаю, что этот долг мною еще не уплачен. И страшно мне – какую жертву я должен принести, что сделать? Легче умереть, но зачем России моя такая смерть?.. Буду жить с постоянной памятью о ней и с верой в нее…
А ночь была опять тревожна. Загорелись какие-то склады на берегу. Заколыхалось зарево. Когда несколько стихло на корабле, стали слышны зловещие шумы на берегу, доносились взрывы и чудился грозный шум толпы, не спящей, бурлящей. И ощутился животный страх западни. Мы стоим в бухте, как в кольце. Доносились разговоры шепотом на корабле, что нам не выйти в море, что команда покидает судно и съезжает на берег, что у нас нет хороших кочегаров, что на корабле много большевиков-матросов, что заложена адская машина… И пополз змейкой подлый страх, и хотелось как можно скорее выбраться из этого замкнутого пространства и бежать от нависшей беды…
И когда на следующий день подошел буксир, и громадный корабль сдвинулся с места, и поплыли мимо старые корабли, стоящие тесной грядой, Графская пристань, батареи крепости, и повертывался город, и скрывались его части, заслоняясь одна другой, когда мы вышли в открытое море и стали там, продолжая обрастать мелкими пароходиками, баркасами и лодчонками, принимая без счета пассажиров, и когда, разводя пары, корабль задымил и стал вздрагивать могучей дрожью – тогда появилась уверенность в спасении, что мы можем уйти…
На внешнем рейде мы простояли целый день. Спустилась ночь. Корабль набирался сил, дрожа все больше и больше, чувствовалось огромное напряжение в глубоких недрах этого чудовища, и внизу, где машинный гул становился явственнее и где пахло по-корабельному запахом пара и машинного масла, где в различных закоулках то и дело попадались какие-то непонятные и сложные приборы, электрические распределители, все это было в движении, гудело, ворчало, ухало. Раздавались звонки, вслед за ними отрывочные слова команды, стукотня ног, громкий разговор, вырвавшийся откуда-то с порывом сквозного ветра.
Публика стала устраиваться на ночлег, отвоевывая себе места на палубе, в кубриках, где попало, где было тепло и можно было спать. Раскладывались корзины с провизией, гремели чайники, расспрашивали, как пройти за теплой водой… А корабль гудел все ровнее и ровнее, и не было заметно в темноте, когда, с какого момента мы стали отходить от берегов дорогой, родной земли, мелькавшей далекими огоньками. Мы покидали Россию…
Люди суетились, занимались чем-то насущным, необходимым, неотложным… Кое-где у борта стояли группы сосредоточенные, молчаливые… Море светилось, блестело. Бросали лаг… Мы уходили… Моя жена смотрела вдаль, на последние огни Севастополя, и неутешно, тихо плакала…
Идем в Константинополь. Но чувствуется, что мы плывем куда-то дальше, в какие-то неизвестные дали. Не все ли равно – куда. Нет никаких планов на будущее, даже приблизительных предположений.
Великое дело чувствовать себя членом какой-либо организации, которая имеет свою волю и опыт. Я связан с Морским корпусом. Куда-нибудь приедем, развернемся, учить будем, кормить будут, а дальше – видно будет. Задумываться было некогда. Были еще силы и много сил, хотелось жить, работать, трудиться, смотреть, наблюдать, видеть новые страны, переживать удовольствие новых знакомств, спорить и мечтать, часами глядя в море…
Погода, по счастью, стояла хорошая, да на «Алексееве» и качка не страшна, можно было ходить по палубе, как по большому бульвару… На корабле были свои заботы. Это был плавучий городок. Тревожная беготня офицеров в первую ночь объяснялась беспокойством, что корабль делает круги, не слушается руля – ход слишком мал: уголь у нас есть, но нет кочегаров. В топку были мобилизованы пассажиры. Вечерами иногда сходились в кают-компании: играли в шахматы, слушали доклады…
Тяжелее всего было ночью. Места, койки какой-нибудь у меня не было, приходилось спать где придется. Несколько ночей я провел на палубе, возле четвертой башни. Осенний ветер пронизывал – не спанье, а дремота. Потом часть преподавателей устроилась в самой башне. Нужно было подниматься по узкой лесенке, нырнуть в низкую дверь, и тут, на площадке, возле огромных орудийных замков, кто на полу, на матрасах, кто на чемоданах, мы устраивали себе постели.
Во время пути, когда горело электричество, можно было спастись от какой-нибудь западни вроде люка или горловины или от удара головой о какую-либо металлическую штуку, но было тяжко, когда в Константинополе почему-то прекратился свет, и ночью нужно было пробираться то на камбуз, то на бак за какой-либо нуждой. Спички гасли на сквозняках, закоулки невероятные, неизвестные (казалось, сто лет к ним не привыкнешь) и препятствия на каждом шагу – то сверху, то сбоку, то под ногами. Морское выражение «полундра» приобретало какое-то универсальное сакраментальное значение. Его кричали все. Кто-то саданул одного казака ящиком в бок.
– Что ж ты, милый человек, – обернулся казак с укором, – полундру бросаешь, а «берегись» не говоришь!..
Мрачное впечатление производил дредноут. Какой-то плавучий утюг. Может быть, орудиям там было очень хорошо, но людям – плохо. Мало помещений светлых, большинство под водой. Теперь, от переполнения, было беспорядочно, тесно и душно. Случалось нам спать и в кубриках, на койке,
